Название: Морисский танец
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на охраняемые законом права Веры Викторовны не претендую.
Герои: Шауллах-ар-Агхамар, Рокэ Алва
Пейринг: Шауллах/Рокэ
Жанр: POV (ТЗ) Шауллаха (с редкими вставками слов автора), ангст, романс, по капле экшна и приключений (авторский жанр – рассказ-зарисовка, поэзия в прозе)
Категория: слэш
Рейтинг: R
Размер: мини (13 392 знаков без пробелов)
Статус: окончен
Предупреждение: 1) текст требует концентрации внимания; его надо читать осмысленно и медленно, а не так, как мы обычно читаем фанфики ― между делом.(Марэ Ангмарская);
2) будет убит лев;
3) словарь понятий см. после текста фанфика (Примечания).
Краткое описание: "Шел 385 год Круга Скал. Рокэ Алва, приняв власть над Кэналлоа, отправился в Багряные Земли ― с тех пор как соберано Гонзало и нар-шад Минкарах кровью и железом за себя и своих потомков до шестнадцатого колена поклялись хранить дружбу между Кэналлоа и Агернэ, властители первой и правители второго свято блюли клятву и чтили родство. Не говоря уже о различных торговых соглашениях ― нар-шаду было что обсудить с новым соберано."
Пометки: написано в подарок для Юкари на Новый Год
Благодарности: всем тем, кто сопричастен (даже если они не знают, а я забыла или не заметила); в частности: Ф. Г. Лорке ― за поэзию и статью "Дуэнде, тема с вариациями", Т. Э. Лоуренсу ― за первую главу "Семи столпов Мудрости", Томасу Манну ― за его "Смерть в Венеции", Антонио Гадесу ― за него самого, Пикандеру и И. С. Баху ― за "Кофейную кантату", Сержу Лютану ― за его дом в Марракеше и ароматы, Марэ Ангмарской ― за советы и поддержку, Дочери Хаос ― за наши с ней разговоры и "сахил"; а также: танцовщикам фламенко, авторам статей об арабской и испанской культурах, авторам толковых словарей, испанцам и арабам, Вере Камше и созданным ею миру и персонажам, моему подсознанию, героям и чему-то извне.
Размещение: с разрешения автора.
Скачать файл в Ворде, в "книжном" оформлении (т. е. абзацы выделены отступами, а не интервалами) и без "шапки"
Морисский танец
Текст
1
У самого младшего из сыновей покойного Алваро были, как Шауллах разглядел позже, отнюдь не ожидаемо черные глаза. Проворно спешившись, родич нар-шада поприветствовал его по-морисски, поочередно поднося правую руку со сложенными пальцами ко лбу, к губам и к сердцу.
Младшего брата Инес ― которого та, не в пример близким, звала не Росио, а Рокито ― Шауллах помнил совсем мальчиком, а теперь перед ним стоял молодой мужчина. Красивый и статный, наружностью Рокэ пошел в мать, но очей таких и улыбки не знали в роду Салина, да и среди Алва встречались они нечасто.
Ворон со взглядом цвета перьев ласточки ― это было знаково и это было поэтично, но сорокапятилетний Шауллах-ар-Агхамар не был ни философом, ни поэтом, он был нар-шадом Багряных земель, о котором за глаза говорили: соратники и друзья ― что после смерти возлюбленной кэналлийки-жены Шауллах вокруг сердца своего возвел нерушимые стены, ненавистники и чужеземцы ― что сердца у правителя Агернэ отродясь не было.
Шел 385 год Круга Скал. Рокэ Алва, приняв власть над Кэналлоа, отправился в Багряные Земли ― с тех пор как соберано Гонзало и нар-шад Минкарах кровью и железом за себя и своих потомков до шестнадцатого колена поклялись хранить дружбу между Кэналлоа и Агернэ, властители первой и правители второго свято блюли клятву и чтили родство. Не говоря уже о различных торговых соглашениях ― нар-шаду было что обсудить с новым соберано.
2
Агернэ вступал в войну со "звездой Рассвета" Зегиной ― но прежде, согласно обычаю, нар-шада ждала охота на черного льва.
С первыми лучами солнца, под бой барабанов и пение поэта охотники (они же ― лучшие воины страны) танцевали афррах. Мужчины, образовав четыре ряда, двигались попеременно то вперёд, то назад, рубя воздух саблями ― так победа сменяет поражение ― после чего скрестили клинки. В этом танце сила сочеталась с храбростью и звенело присутствие удачи.
Наслаждающийся прекрасным утром Шауллах бросил взгляд в сторону родича ― лицо того было совершенно бесстрастным и до боли напоминало древнюю маску. Только глаза жили на нем ― большие, блестящие, совсем не сонные.
…Вооруженные копьями и расписными щитами из буйволовой кожи, воины криками и бряцаньем оружия гнали льва на Шауллаха с Рокэ, пробираясь сквозь росший в лощине кустарник. Обычай не позволял нар-шаду, проявив хитрость, расположиться выше по склону, вне поля зрения и досягаемости чуткого носа зверя, поэтому уповать приходилось не столько на меткость, сколько на удачу. Когда красавец-лев выскочил сбоку от них и пуля Шауллаха лишь слегка задела зверя ― показалось, что упомянутая сударыня надумала нар-шаду изменить, однако колебаться было некогда. Не успевая взять у Алвы запасное ружье, Шауллах выхватил саблю, но Рокэ, опережая родича, метнулся к разъяренному льву и изо всех сил ударил того морисским посохом по переносице. То ли от силы удара, то ли от неслыханной наглости человека зверь лишился чувств и упал. Победитель, выхватив из-за пояса заряженный пистолет, бросил его Шауллаху ― помня, очевидно, об исключительном праве нар-шада на убийство.
Прикончив обладателя роскошной гривы выстрелом между глаз, все еще пораженный поступком Рокэ Шауллах отстраненно думал о том безрассудстве юности, когда лезешь в самый закат, поскольку не веришь в существование смерти. И только позже он понял, что ошибся: будучи плоть от плоти Кэналлоа, Алва подает смерти руку, будто любящий родственник вдове, и ведет, топча хризантемы, в дымчатые сумерки.
3
Ночь после великой охоты на черного льва они согласно обычаю провели там же, под звездным небом сахила[1]. Для него, своего предводителя, воины установили походной шатер, сами же расположились вокруг костров. Перед входом в шатер сушилась натянутая на колышки шкура "царя зверей" ― дар нар-шада Шауллаха-ар-Агхамара соберано Рокэ Алве в знак благодарности и дружбы.
За пределами столицы Шауллах в быту обходился малым. Кроме прочего кахву[2] нар-шад варил самолично, хоть и знали об этом немногие. К их числу сего вечера примкнул и Рокэ.
Отважный кэналлиец притих, стоило солнцу скрыться за окоемом, а сейчас он отчего-то ударился в размышления о потустороннем.
―…заместо ожившего кошмара подгулявшего жреца, ― Шауллах неопределенно хмыкнул ― по-морисски родич изъяснялся бойко, но порой весьма своеобразно, ― мог ведь быть какой-нибудь... ну, скажем, дракон? Милое создание ― куда милей означенного Зверя.
― У нас верили в существование Повелительницы змей, ― вспомнил он старые сказки.
― И хороша собой эта повелительница? ― Рокэ оживился ― верно недаром за молодым Алвой ходила слава записного сердцееда, и давно.
― Сказано: "сиявшая, как хрусталь", ― пожал плечами Шауллах, помешивая длинной ложкой готовящийся напиток. С появлением Инес красота прочих женщин уже не разжигала в нем прежнего огня, с уходом же избранной жены нар-шад и вовсе охладел к любовным утехам, предпочитая им охоту, войны и даже государственные дела.
― Ох уж мне эти иносказания древних… ― Алва скривил красивые губы и, потянувшись всем телом, небрежно обронил:
― Шауллах, скажи мне… правда ли то, что морисские воины ласкам падших женщин в походах предпочитают… услуги товарищей по оружию?
Вздрогнув, нар-шад едва не испортил кахву.
― Это не то, о чем говорят. ― Собственное удивление удалось скрыть за умелыми точными движениями: снять джазват[3] с жаровни, подождать, пока осядет пена…
― Но то, что делают? ― засмеялся родич. ―Не стану цитировать непотребные трактаты, однако предоставленные в них описания довольно красочны и недвусмысленны ― мне любопытно, сколько в оных правды. Пишут, что прямо на песке… ― Рокэ, с ухмылкой под стать своим трактатам, жестами закончил фразу.
― Странный интерес. ― Темная струя полилась в изящную чашечку ― такие очень ценятся в Золотых Землях.
― Не буду лгать, говоря, что он исключительно праздный. ― Рокэ сделал глоток: ― Превосходно. В Эйнрехте, представь себе, кахву пьют со сливками и сахаром. Это, несомненно, извращение, но дамам нравится, ― усмехнувшись, лениво произнёс Алва, и продекламировал ― на ходу, очевидно, переводя с дриксенского:
Ах! как мил мне шадди вкус!
Он прелестней тысячи лобзаний,
слаще лучшего мускатного вина!
Не могу я жить без шадди!
Если кто-то мне захочет удружить ―
пусть тот шадди мне нальёт![4]
Вернусь к любви, которую в Талиге именуют гаифской: видишь ли, несколько лет назад мне довелось уединяться с таким же, как и я, неугомонным юношей…
Рокэ умолк на полуслове и, обмакнув губы в кахву, в задумчивости потер успевший покрыться щетиной подбородок. Шауллах вопросительно приподнял бровь, ожидая продолжения.
― Это было неловко и… словом, для меня так и осталось неясным, что в подобном находят.
― Неужели ты предполагал, что баловство неискушенных юнцов способно принести им подлинную радость? ― степенно спросил Шауллах, пряча улыбку в подрагивающих уголках рта.
― Мне в то время было попросту удобней думать, что я ничего не теряю такого, о чем бы стоило жалеть. К тому же никого поистине искушенного я то ли не встречал, то ли, что вероятней, не замечал…
― Что-то изменилось? ― За Померанцевым морем слишком усложняют простое ― здесь же, на земле львов, помнят, что для кочевников естественно делить не только пищу, но и ложе.[5] В нуждах тела нет стыда, и нет стыда в умении их удовлетворять единственно возможным образом. Но ― вожделеть мужчину? Предпочесть мужчину женщине?..
Рокэ по-кошачьи сощурился:
― Возможно.
Сегодня резкий вкус восточных зерен, зерен с земель Зегины был напоминанием о войне. Скоро, совсем скоро нар-шаду Агернэ будет не до забав с "морисским орехом"…
И не до синеглазого потомка Алвы-ар-Заллаха.
4
В Кэналлоа бытует танец, называемый "морисским" ― отзвук времен владычества шадов над землей кэнов и аллийцев. Два мира сошлись там, где бьют по спекшейся земле конские копыта и рожденная реять бесплотность кровит на ржавый серп луны.
Нар-шаду должно быть изощренным и безжалостным, купаться в крови, кахве и вине ― Шауллах был и Шауллах купался, но мориск ― не мориск, ежели он не взирает на солнце грядущего дня сквозь повествования о минувшем и, увитый цепями образованности, забывает о вечности, что оголена знойным ветром пустыни. Нар-шаду должно говорить кратко и длинно, точно и витиевато, и Шауллах говорил, но больше он любил молчать. Еще ― петь.
Для танцующей Инес он пел на ее родном языке: возносил голос свой к обители гроз и разбивал его о мшистые камни; будил в тайниках собственного нутра дух неистовства, и тот рвал горло терновыми звуками ― острыми, как лезвия молний и горькими, как непролитый плач. Вторым, кто услышал это, стал брат жены.
…В скрытом от нескромных глаз саду, часа в четыре пополудни босые пятки Рокэ Алвы отбивали ритм по каменным плитам, а узкие руки рисовали в воздухе текучие фигуры ― чтобы в следующий миг изломаться и застыть. Хлопок о ноги повыше колен, хлопок в ладоши, хлопок о щиколотку противоположной ноги. Черные штаны, широкий пояс и белая рубаха. Дробь ногами, резкий поворот и скачок. Растрепанные смоляные волосы. Шаг, еще шаг, выпад ― тело будто тетива. Нет, струна… Прищелкиванье пальцами.
Шауллах представил Рокэ среди таких же хлестких молодых мужчин и в окружении многих плясуний, а затем и в парном кэналлийском танце. Где ж ему такому найдешь женщину, ради одного взгляда которой поспоришь, буде надобно, с судьбою? Невыдуманную, верную?
Вспомнилось, как, сморгнув, Рокито согласился исполнить чудную просьбу мужа своей сестры: "В Кэналлоа, разумеется, танцуют все, но, Шауллах, я ведь не танцор."
Два подбадривающих крика. Ладонь правой руки замирает на талии. "Алла, Алвах, алла!" ― в голове струнным звоном раскололось древнее, полузабытое. Движения плечами, бедрами ― вот теперь это и впрямь отражение того, что танцевала нар-шаду жена. Мужское отражение ― горделивость вместо чувственности, направленность не на зрителя ― вовнутрь себя. Рокэ слушал ритм, бил ритм ― каждым своим мускулом и вздохом, каждым ударом сердца.
Внезапно Шауллаха пробила дрожь ― необузданный, терпкий, бесконечно одинокий, сын настолько не похож был временами на отца… Временами? Нет, пожалуй, всегда.
"Не танцор…" Вращение кистей с соединёнными пальцами ― Шауллах не знал ему названия, но видел, что женщины проделывают схожее иначе, уподобляя руку цветку или вееру. Припал на одно колено… "Ну что тебе, мальчик, стоит танцевать не для неба, деревьев, фонтана ― для меня?..", треснул голос.
И Алва, словно прочтя его мысли, станцевал. Станцевал так, что… лучше бы он не…
…Замер. Взглянул ― тот выстрел без промаха, за который в любой из заморских столиц бы прозвали Чужим ― Шауллаху же просто заломило грудь. Он узнал, что может быть душно, до млости, когда кто-то всего лишь утоляет жажду, ловя губами рубиновую струю, после чего утирается тыльной стороной ладони, шкодливо и устало ухмыляясь.
Позже Шауллах гадал, не было ли в его глазах чего-то такого, что заставило тогда Рокэ вплотную приблизиться и… за вычетом отчаянности и огня ― невинное касание.
― Разве так целуют? ― Затылок Шауллаха, казалось, жгло отпечатком чужой ладони; губы болели, улыбались и, будь он проклят ― звали. Рокэ опомниться не дал ни ему, ни себе:
― Тогда, о мой нар-шад, научи меня, прошу. ― И было в словах этих столько бархатного вызова, и в тоне было столько хрипотцы, что отказать Шауллах не сумел.
Еще одним открытием стало существование того рода помешательства, когда остановиться решительно невозможно, а память твоя удерживает далеко не все.
Оглядываясь на произошедшее, Шауллах видел пред собою линии поджарого тела и прокушенную губу, видел себя, потерявшего голову, потянувшегося, чтобы терзать чужой рот; он помнил, как все же сорвался, рвано задвигавшись, помнил также единственный хриплый, упавший на излете длинным вздохом крик; помнил запах вспотевшей кожи, россыпь родинок, на правом колене ― темный шрам…
Так не бывает. Так было. Так быть не должно.
5
Ночи, слившись с днями, пролетели стрелой. Все как прежде, просто временами их с Рокэ взгляды, схлестнувшись, заплетались, и эти узлы они распутывали уже вместе. То обстоятельно, не торопясь, то, напротив, в горячке нетерпенья ― стремительной, бесстыдной, подобной звериному полузабытью. (На песке, к слову, было вправду непотребно и, вероятно, живописно ― вот только оба убили бы свидетеля, кем бы этот несчастный не оказался.)
Что думал обо всем этом молодой властитель Кэналлоа и думал ли вовсе, Шауллах не знал. Сам же нар-шад задавался вопросом, как, к чему в забывшей о дожде пустыне дали всходы семена астраповой травы[6]? Взгляд, улыбка ― сколько их еще будет, нечаянных, неудержимых как плоды оземь ― для других? Ему же вскоре корчевать собственные страсти ― чтоб, напитавшись отравой до самого сердца, месяцами видеть хмельные сны; ему хранить меж страниц памяти нежданные эти цветы ― пряные, странные. Последние.
6
Украшенные рельефным орнаментом стены шадского дворца в Мадинат-ал-Гуруб таили прохладу и память. Мерцала позолота на капителях колонн, на арках поблескивала разноцветными гранями смальты мозаика и змеился волшебный узор из киновари, малахита и лазури; лучи полуденного солнца, проходя сквозь забранные витражами стрельчатые окна, превращали покои в ожившую сказку. Окутанный клубами ароматного, медово-сладковатого дыма Рокэ казался порождением этой грезы ― жаркое багряноземельское солнце и белый покров одежд превратили кэналлийца в истинного шада. Казалось, время повернуло вспять и снова льются между башен Алвасете морисские печальные напевы...
Шауллах видел перед собой темные губы и чистые линии скул, янтарный мундштук в длинных пальцах, а думалось о гладкой, горячей коже под собственными ладонями, коже, хранившей отметины страсти и следы благовонного масла ― и чудилось ему, что за эти дни безумия все вокруг пропахло одуряющей смесью мускуса и амбры, пряностей, бальзамов и цветов.
Рокэ любил удовольствия, беззастенчиво и легко им отдаваясь, но, словно над самим ветром, власть над Алвой взаправду не мог взять никто. Даже ― собственные слабости. А они, по разумению нар-шада, у последнего из Кэналлийских Воронов были. Покамест. Каждый напредь судит по себе: Шауллаху, к зрелости взнуздавшего свой буйный норов, было неведомо обращение слабости в силу, а тьмы во свет ― с собою он мог лишь бороться.
Текли часы; беседа с торговли и политики перешла на поэзию, затем музыку; Шауллах смотрел, запоминая и привычку слушать, склонив к плечу голову, и легкую улыбку самими уголками губ, и редкие, исполненные неизъяснимой прелести мгновенья, когда Рокито совершенно по-ребячески смущался, чтобы после нахмуриться, остро взглянуть ― своей гербовой птицей. Птицей, олицетворяющей предусмотрительность и долголетие. Пусть же этот мальчик проживет долгую жизнь, долгую и достойную. Радостную.
Рокэ был бы собой всегдашним, если бы не эта отстраненность за завесой улыбок. Желает показать, что… "научился"? Получил, что пожелал… Сполна получил, надобно полагать. Но как же он пьянил! Словно поздняя, разудалая весна. В сорок пять или думаешь, что знаешь о любви все, или понимаешь, что не знаешь о ней ничего.
Стали прощаться. Алва взял левую руку Шауллаха в свою и внезапно приложил раскрытую ладонь нар-шада к собственным губам ― не целуя, лишь касаясь; так, с крепко зажмуренными глазами, вслед за тем прижался к ней щекой ― и резко отпустил после вздоха.
…Удалявшаяся его спина показалась Шауллаху неестественно прямой.
Более наедине они не оставались.
7
…Кэналлийцы отправлялись на закате. Горело небо; вороная кобыла Алвы пританцовывала на месте, перебирая стройными ногами. Приглушенные голоса, позвякивание сбруи. И это пламя, неумолимое закатное пламя. Внезапно Шауллаху стало за Рокито страшно ― вопреки разуму и до желания не отпускать. Никуда. Никогда.
Черные силуэты на багряном фоне… "Себя на сердце мое, как печать, ты положил навеки…"
― Отец, ― голос Таргэллаха подрагивал от еле сдерживаемого возбуждения, ― победу Агернэ сулит закат сей! Как черный лев рыкнешь ты на врагов, и умоется их кровью солнце, и ночь падет на землю Зегины!
И была война.
2 января 2012 года
Примечания
Примечания
1
Сахил (мориск.) ― саванна.
2
Оригинальное морисское название шадди.
3
Сужающийся кверху, а затем резко расширяющийся медный толстостенный сосуд с длинной ручкой для приготовления кахвы (шадди).
4
Использована строфа (с изменениями ― в оригинале "кофе" вместо "шадди" из "Кофейной кантаты" Иоганна Себастьяна Баха; автор либретто ― Христиан Фридрих Хенрики (Пикандер); любительский перевод Петра Мещеринова.
5
Намек на то, что изгнанные из прайда львы могут вступать в интимные отношения между собой.
6
Астраповой травой мориски называют дурман.