«Помнишь ли ты?..»-2

[mudstork]

- Сударь, прошу сюда. Соберано велел распорядиться о шадди, а потом пожелал, чтобы вас немедленнейше сопроводили в его кабинет. Вы осведомлены, а, потому, с вашего позволения, я откланяюсь.
- Д... да-да, конечно же. Можете ступать.
- Ах, да, вот еще что... - смуглый юноша остановился на пороге, хлопнув себя по лбу и смущенно поджавшись. - Простите, не говорите, пожалуйста, я только вчера... Соберано велел осведомиться, не желаете ли вы смыть дорожную пыль? Да? Ох, в таком случае, проследуйте за мной...
Какие изумительные у Первого маршала слуги, а главное, какие деликатные!
Нет бы заметить со всей честностью, что ночной (к тому же весьма подозрительный) гость грязен, как степной ызарг, да к тому же перемазан в чем-то крайне удручающем, так нет! Вместо того, чтобы намекнуть, что в таком-то - измятом и не глаженном - платке и с такими-то кудрями (не завитыми ну ни капельку и растрепанными, не говоря уже о ссадинах, и одной кровавой полоске через всю щеку - варварской и нахальной) он должен бы сквозь землю провалиться, оказавшись в такой-то роскоши, и не в коем случае не смел преступать порог этой комнаты (к слову, обставленной с тончайшим вкусом!), но нет! Они лишь, не удивляясь и не спрашивая ничего (хотя, верно, просто сгорая от любопытства!), предлагают ему хорошенько вымыться, полагая себя обязанными предложить сему крайне неряшливому джентльмену новый кафтан и рубашку, разумеется, опять же, новую и белую, как снега Торки, а потом рассыпаются в смешливых благодарностях смущенным "спасибо" и "что вы, это все, достаточно, я больше ничего не хочу"! И еще с радостью принимают на веру успокаивающие рассказы о ночной дуэли и о ранении противника. "Что вы, я так изгваздался и перепугался, что вашему соберано пришлось меня едва и не на себе волочить!" (тем более что это-то весьма похоже на правду), "а покуда уж мы разобрались, кто прав, а кто виноват, там и помощь подошла...". Подошла, да. Только вот...
Синие глаза, крови, сколько крови... Ваш соберано... был не так спокоен, как вам казалось. Я не говорю ничего нового, не правда ли? Ворону нравилось убивать и, знаете, лишь в сей ужасающей вакханалии от его сумасшедших синих глаз можно было бы добиться пусть ж и страшного, но - чувства.
Я в глубочайшем смущении закивал головой на учтивое предложение "помочь высвободиться от платья", а, точнее, из тех жалких обносков, что некогда представляли собой мой самый любимый сюртук (лишь потому, стоит уточнить, что из тусклых родовых цветов эта тряпица казалась особо выразительной и яркой). Тот час умелые загорелые руки метнулись, развернули, растянул превратившийся в паклю шейный платок, смело взорвали неподдающиеся тонким пальцам перламутровые пуговицы являющейся (ах, лишь некогда, уже давным-давно, вот, что я думаю!) шедевром крахмального искусства рубашки. А уж эти камешки-чешуйки застучали по натертому до зеркального блеска паркету звонко и весело, мягко скакнули в глубочайший ворс дорогущего ковра с узором - ровно, что в насмешку вечной домашней геометричности и прямолинейности - лихорадочным и сумбурным.
Папочка всегда говорил, что опрятность - ключик к пониманию и состраданию. Но, позвольте! О каком же таком "понимании" шла речь, когда из-за этой чертовой опрятности и вышколенности все принимали меня за живую статую?!
Быстрые, умелые руки со всей возможной вежливостью выдернули меня из порванного, истекающего струйками подлой грязи сюртука и, скептически осмотрев с головы до ног да заставив мучительно закраснеться, предложили "проследовать сюда". Я, подавив усталый вздох и мученически поежившись (тоже мне - раздели, халат накинули, но разве такое "одеяние" хоть чуточку спасает от всяческих осенних сквозняков?!), шагнул следом.
И за что же это мне, только вот, Джастин, на судьбу не жалуйся, бывало и хуже...
Я, спешно перебирая зябнущими пятками по коридорам-лестницам, успел изнервничаться порядком и страшно разозлиться на продолжительность пути, нервно посматривая по сторонам и кидая затравленные взгляды в пустые глазницы жутких кабаньих морд. Ну, по крайне мере, мне очень хотелось бы думать, что выглядела моя графская милость при том напыщенно и раздраженно, а уж никак не испугано - страшно-то было до жути, аж губы тряслись... Впрочем, в чем, в чем, а вот в этом мне никак не хотелось признаваться!
Мне не хотелось думать, почему я здесь и что мне делать дальше, почему-то я никогда над этим не задумывался, и это было подозрительно, но...
Переходы, пустующие фамильные галереи, сталь, шелк, красотища (ведь у совершенства все совершенно, как иначе?), но пустота... Такая страшная пустота, коей не знал я раньше, ведь у нас-то (храни матушку Создатель!) все стены были портретами предков истыканы, какие-то длинные гобелены весели, и всюду, как крысы али сурки, сновали обожаемые папочкой всевозможные Святые Отцы, а тут... не было ровным счетом ничего, что могло бы дать хоть какой-нибудь намек относительно личности господина и властной сущности почившего семейства! Все это выглядело так, казалось, что... словно... этот странный человек, спасшей изодранного мальчишку этой ночью, и не жил тут вовсе, а так, снял дом себе на прихоть, в столице, да забыл развести по столовым приборы... Уф! Что же должно у Ворона в душе твориться, и как же должен он свою семейку ненавидеть, что бы вот так вот ото всех глаз сокрыть и сам факт своего проживание в родовом гнездышке, а? Моей ненависти то ни чета, эх... Но когда же мы придем уже, а? У меня замерзли уши!
И не только, ах, ну...
И когда слуги, наконец-то, упрямыми кивками возвестили мою светлость, что длительный проход... гм, окончен, и не замедлили упруго толкнуть разрисованные кустистыми пенными барашками дверцы, я успел порядком обозлиться и на их ленивого "соберано", и на множественные приступочки-уступочки, о которых мне сообщалось с исключительно скрытым ехидством! Но оно-то, конечно, было очень мило с их стороны, но... объясните же мне кто-нибудь, во имя Леворукого, почему?! Почему вышколенные кэналлийцы "не замедляли" делать свое мстительное, но вежливое дело лишь тогда, когда я чуть, было, не прокашивал носом весь путь от лестницы до полу?! Вот ведь мерзавцы, а, главное же, и прицепиться-то толком не к чему - все так равнодушно холодно, папочке в пору уж от формальностей и этикетных привязанностей удавиться. Только вот... возмущенная отповедь замерла в моем горле, когда резные дверцы распахнулись, и я шагнул вперед, и...
Ух, ты... Просто не поверил своим глазам!
Я оказался в просторной зале, смонтированной под четкий, но изрезанный купальнями всевозможных форм и размеров прямоугольник.
- Сударь, прошу сюда.
Там, крайне горделиво выступая золочеными ножками, изображавшими выкативших грудь кудрявых львов, выпячивала изящное пузо мраморная купальня с множеством крошечных (вытянутых, изогнутых, пухлых) разноцветных бутылочек-чашечек, заставленная толстыми круглыми свечками в серебристой декоративной фольге. Ее длинные борта изукрашивала странная резьба, подозрительно смахивающая на геральдические символы четырех Великих Домов, судя по всему, сейчас: дома Ветра. Странно, ежели б было иначе, но... ласково увитая золоченым тернием купальня, просторная зала для омовений отчего-то казались мне неуловимо женскими, быть может, рельефными настенными узорами и прозрачными нитями занавесей, пышно взлетающих в дуновеньях ночного ветерка? В разогретом, пропаренном пряностями воздухе мягко плыли ароматы изысканных курений, свивались в колечки дымки ароматических палочек, и разлетались в нитки тончайших сигареток под потолком, к коему, верно, приложил весь свой дар отмеченный Создателем живописец!
Я зачарованно поднял голову, распахнул глаза...
Там, слепо разлетаясь могучей и сумасшедшей бурей, вольный ветер бил пенные морские барашки о брег высотной и незыблемой скальной гряды, венчающей испещренные кровавыми прожилками вершины красным облаком багряного Заката. О, они легчайшими, синими закорючками вплетались в чудесные каббалистические письмена, нанесенные поверх взволнованного черного полотна, взбитого с яркими сливками. Как красиво...
Но! Я помотал головой, хватил себя кулаком по ладони. Я все же прав! Судя по ширмам со спряженьями из слоновой кости и шелковыми полотнищами, это, вне всякого сомненья, купальня самой хозяйки. Но о чем только монсеньер думал, приглашая меня сюда?! Ведь есть же ванна для прислуги, я бы мог и там порядочно сполоснуться... А?!
Ах... Интересно, какова она - жена маршала Алва?
Она должна быть красива до ужаса. Иначе никак. Просто! О...
- Прошу вас, сударь.
О! Я слегка зазевался. Сильные загорелые руки с возмутительным упрямство повели перед носом в сторону, черные глаза сверкнули оскорбительной усмешкой. Ах, ну, конечно, вода стынет, и как я только забыл! Я, краснея и белея от смущения, растерянно пошел в бок и, присев на бархатную приступочку, что было сил стиснул зубы, взявшись перемазанными в грязи руками за голенище сапог. Дернул на себя. Ух! Вот ведь бестолочь! Только через голову что не кувыркнулся, а толку никакого, дома сим всегда занимались слуги, неумеха, к кошкам... Только этих позабавил, будет еще проку...
- Позвольте мне. - Явственно подавив смешок, невозмутимо произнес бывалый слуга, склоняясь к моим ступням и, помимо прочих дерзостей, отдавая незримый приказ тремя пальцами куда-то в бок. Что...
Я в стремительно пребывающем смятении, завертел головой, смотря, как две молоденькие девушки шустро волокут к мраморным столикам, больше похожим на горные уступы, вделанные аккурат в керамическую белизну стен прямо по левому купальному борту и оббитые ажурчатыми переливами серебра, хрустальные подносы. Интересно, как это оно у них так близко к воде совершенно не ржавеет? Секрет шаддов? Или просто страшная услужливость и множество древесного масла, говорят, помогает, чтобы не чернело и не портилось, хотя откуда мне знать, откуда... Глупости, забиваю себе голову, чтобы щеки не полыхали...
Умелые пальцы ловко извлекли мои босые ступни на свет, пальцы приятно похолодило, хотя в сей миг я почувствовал себя страшно неловко, но окончательно уверился в том, что здесь блеклое и слабое юношеское тело абсолютно никого не стесняет. Казалось, сильнее покраснеть было просто невозможно! И чего это они так со мной таскаются? Интересно, они с каждым, кого их "соберано" с улицы притащит, так обращаются? Экие они тут все услужливые! Тьфу, ты!
- Сударь, прошу сюда.
- Да... да, конечно, спасибо. - Я чрезвычайно неловко повернулся и, поднявшись под (как минимум) пятью перекрестными взорами различной (да) степени ироничности, осторожно опустил ногу в воду, в миг покрывшись мурашками - с резкого перепада температур. Ах... кажется, я наконец-то начинаю оттаивать, ух, блаженство, только вот... Я растерянно замер, оступившись у бортика и обметавшись по колено. - А... вы можете идти. - Оглянувшись через плечо, растерянно бросил я, недоумевая пытливости служак и слегка раздражаясь с непрерывности слежки. Это, простите, милейшие господа, на нервы немало действует!
Мне пришлось изрядно попотеть и язычок прикусить, чтоб не рявкнуть хорошенько: "Ну, чего пялитесь?!". Вот ведь, мерзость! Я скоро буквально в костер обращусь, а им хоть бы что!
- Как прикажете, сударь. - Склонил голову старший, пряча хитрую усмешку в кустистых усах. - Сами справитесь?
А в этом доме, что, принято саморучно обмывать гостей?! Ужас какой!
- Ну, разумеется! - вызывающе вздернул подбородок я, начиная помаленьку раздражаться. - Я и сам могу прекрасно помыться, вот уж не сомневайтесь!
Неужто они думают, что я не смогу намылить губку, только потому, что я не как они, и с детства босиком по виноградным просекам не скакал?! Папенька говорил, что кэнналийцы ко всем, к ним не относящимся, относятся с пренебрежениьем, папенька много чего говорил, а еще меньше - делал, что уж тут попишешь, вот именно - нечего. А вот вспомнишь кошку на ночь, именно кошку, не Леворукого же, Леворукий для меня теперь один... Отныне и впредь ты, синеглазая тварь, сильнее ветра... Но, как бы там ни было, припомнить, что дома я всегда занимался этим сам, не смотря на настоятельные рекомендации мамочки и вечные жалобы папочки, что, мол, настоящий аристократ не должен себе позволять лишнего да лишнего уметь, предоставь все слугам, пришлось. И тут... Ну уж нет!
- Тогда разрешите откланяться.
Наконец-то! Я, уже, признаться, порядком успел продрогнуть.
- Ах, и вот еще что... - бывалый слуга оглянулся на пороге, я едва не взвыл. - Мы решили взять на себя смелость подать шадди прямо сюда, - холеная загорелая рука указала на выпирающий из алебастра стен столик, я принюхался и едва не задрожал от радости, - нам хотелось бы думать, что вы не сочтете это излишней дерзостью.
- Что вы, что вы, вовсе нет!
- Тогда, никоим образом не смею больше вас отвлекать. Когда пожелаете вылезти да приодеться, дернете вот за этот шнур. Тогда в ваше распоряжение поступят закройщики и мастера, вы сможете подобрать достойный костюм, пока, к сожалению, из имеющихся в нашем распоряжении.
- Вы так добры...
- Ах, нет, - слуга тонко улыбнулся, прикрывая за собой дверь, - не я.
Я тупо мигнул в захлопнувшиеся створки, гадая, что это было - предупреждение или же невинный словесный оборот? Али же просто горделивое оповещение относительно незаслуженной смелости гостя? Но, чтобы это ни было, сейчас это не имело ни малейшего значения, потому что я наконец-то позволил себе расслабиться и... отдохнуть, с ярчайшим весельем расхохотавшись. Спасен... я спасен... Как же было плохо, как же... а теперь...
Что тому странному человеку до ободранного дрожащего мальчишки, что он подобрал, а? Казалось бы - ничего, да только... Меня спасли, меня спасли, спасли свободные крылья... крылья, что не одному Человеку Чести встали поперек горла.
И теперь тут только я... и благословенное тепло. Как хорошо... Я медленно, нарочито осторожно, намереваясь подобным образом хотя бы чуточку продлить чарующую сладость мгновенья и подольше поежиться с простительного восторга (как прекрасно, как нежно, как мягко...), вступил в прозрачные купальные воды, млея. Просто, глупо, ослепительно и блаженно млея с охватившего душу ликования! О, о, ничто не сравниться,... и никогда не могло сравниться с чувствами, охватывающими изголодавшуюся по уюту душу, когда ее (и пусть же и практически насильно!) втискивают в теплейшую воду, засыпанную талыми лепестками увядших королевских розеток, увитую барашками умиротворяющей пены.
Но как мягко...
Я, мучительно прикрыв воспаленные слезами и бессонницей глаза, бережно откинулся в прогретый мрамор выбитых аккурат в стеночках гладких подлокотников, и с невероятным наслаждением протянул избитую, изукрашенную грязевым подтеками руку к выступающему над головой серебристому столику.
А именно - к подносу, источающему головокружительный аромат.
Что может быть чудеснее шадди, да еще в таком-то тепле?!
В безопасности...
Как бы там ни было, я спасен. И счастлив... да.
А что касается того, кто же именно меня спас да какое ему вообще до всех этой кутерьмы дело, то... что я могу сказать? Ровно, что и моему папочке, прекрасному Ворону Рокэ не было до одинокого щупальца безызвестных Спрутов никакого дела. Но... Я всмотрелся в алые барашки потолочной росписи. Что же это за человек? Какой человек будет украшать купальню Закатными сценами сожжения Солнца? Как странно. Я положил руку на сердце, вздохнул, прикрыл глаза - как бьется, почему же, почему так бьется... Отчего же я не могу забыть те синие глаза, отчего точеный, надменный профиль все еще встает перед глазами, а руки прелестных куколок на крепких плечах вызывают тошнотворную оторопь?!
Как будто... мне неприятно видеть, как кто-то еще обнимает... Но нет! О, право же, что за чушь порою выветривается из расшалившегося сознания! Я был в нешуточной опасности, почти обезумел от панического ужаса, а он... спас меня, и не диво теперь, что я смотрю на него с обожанием да едва ль могу устоять от случайного прикосновения!
"Монсеньер, спасибо вам, спасибо, монсеньер..."
Гладкая кожа под сухими губами, недоуменная брезгливость в синих глазах...
Брр! Я помотал головой, хлопнул себя по лбу. Сейчас же отбросить глупости! И не думать о том, что скажет милейший папочка, когда изнывающий от потери крови (да и остался ли кто в живых?!) служака вернется с донесением да, срываясь на жаркий кашель, судорожно расхнычется, кто именно подобрал оборванного сыночка да вытащил из его лужи...
Все потом... А сейчас только бездумное скольженье и тепло...
Я, лениво потягивая присыпанную ароматическим перцем густоватую жидкость и на двух пальцах удерживая полупрозрачную, невесомую чашечку, молча наслаждался журчащими переливами, с чуткостью умелой любовницы ласкающие пальцами изувеченное тело. Как же только мне могло прийти в голову, что монсеньер жесток?! Да нет никого лучше! Он, кажется, парень что надо, чтобы там не говорили эти глупые Люди Чести! Так где же они были, эти Люди, когда меня предал собственный отец?! И где была их хваленая Честь да глупая справедливость? На кончике "булавки", коим меня чуть не проткнуло жирное ничтожество?! Нет, на кончике шпаги.
На кончике шпаги могучего Ветра. Ворона Рокэ.
Я с усталым смешком сдул с груди заплывший черный ажурный лепесток и откинулся затылком в мраморный поручень. Ах... Я тихо вздохнул, задумчиво посматривая в потолок и раздумывая, как долго продлиться нежное затишье. Ух! Мне же еще нужно к монсеньеру! Я едва не утонул, подскочивши и расплескавши все шадди. Вот дурень! Прохлаждаюсь тут! А меня там ждут! Ох, ну что за дурак, диву, право, даешься, какой я растяпа! Только... Полоская лихорадочным взором пространство, мне пришлось чутко спотыкнуться от ужаса. Я же совсем не одет! О чем там говорил старый служака?..
О каком-то шнурке...
Я, что было духу, метнувшись к дальней стенке, дико взбаламутив всю воду, перемешав лепестки и устроив крошечное кораблекрушение для полупрозрачной чашечки шадди, в миг выскользнувшей из ослабевших пальцев, не раздумывая, кинулся дергать за шнур, чуть не утонув по дороге. Так, но где же они?! И... С каких это пор шнурки начали делать такими скользкими, намеренно, что ли чем-то липким начали пачкать?! Я, растерявшись и в сущее мгновенье непростительно замешкавшись, выпустил позеленевшую, скрученную, каверзно выскользнувшую из мокрых пальцев полосу, и, не удержавшись на ногах (может на гладком полу - до коего едва-едва доставал подушечками пальцев - поскользнувшись, там какое-то еще пятно подозрительное успел подметить, а ведь его не было, откуда взялась эта гниль?), рухнул в безмятежные пучины, подняв тучи брызг! Тот же час уйдя под воду с головой и слепо забив руками по сомкнувшейся над макушкой мокрой массе, я поседел, верно, от ужаса. В распахнувшийся от неожиданности рот стремительно хлынула прозрачнейшая пена, массив черных, ажурных лепестков выстрелил перед расширившимися очами, болтнулся в нос прозрачный ливень, легкие отчаянно сдавило.
Я возмущенно забарахтался, запаниковал... В страждущей припадками (явственно, что не явственно, то и дураку понятно!) головушке промелькнула крамольная мысль: "Вот! Полюбуйтесь-ка на водянистого Придда! Утонул в хозяйской ванне, Спрут, ха! Что может быть хуже?!", промелькнула и растворилась...
И в миг, когда перед глазами вспыхнули, взвились ослепительные радуги, глотка взорвалась беззвучным воплем, а из ноздрей выстрелил хоровод бешенных пузырьков, в этот миг...
- Сударь!..
- А... а! - я бездумно хватал воздух, разевая рот, как оглушенная рыба и вид имея не менее идиотский. А мудрый, черноусый слуга с закатанными по локоть белоснежными рукавами да хмурой усмешкой на загорелом лице, цепко держал меня под мышки, верно, выдернув из купальни, как нашкодившего котенка! Да с той лишь разницей, что в не эсператических странах этих пушистых тварей Леворукого было принято дергать за шкирку. Меня душил непрерывный кашель. - Кха! Я... звал...
- Я вижу. - Невозмутимо сообщил кэналлийец, кивая на вырванный шнур. - Вы звали... несколько импульсивно. Но дозвались.
- Я... я хочу немедля же одеться! - язык не слушался, а руки-ноги охватило омерзительное отупенье. Мне слышалось от старших братьев, что так бывает, когда переживаешь шок, но сейчас-то мне нужно скорее двигаться, нечего себя жалеть! - Вы, вы кажется... говорили, что мне помогут...
- Разумеется. Прошу сюда.
Кто-то ловко, движеньями выученными, но исключительно равнодушными (что натолкнуло меня на жуткую мысль: а уж не привык ли сам монсеньер одеваться подобным образом?!) накинул на плечи мягкий шерстяной халат, куда-то потянули вечные руки, на зябнущих пятках мягко образовались купальные, бархатные тапочки, а на мокрой голове: шикарный махровый тюрбан. Мне оставалось только молча головой крутить на такое самоуправство, хотя, правда, говоря по чести, сейчас муки совести да обиженной гордости и вовсе отошли на задний план, сделалось легко сердцу...
Я его увижу... Как пленительно, волнительно... Отчего, почему?!
- Ручаюсь, позже соберано обязательно приставит к вам постоянного камердинера, а пока же извольте довольствоваться сим. Пэчос, - хрупкий смуглый юноша, обряженный в синее, кивнул, сверкая ослепительной улыбкой, - прошу, позаботься о том, чтобы юный сеньор выглядел изумительно и достойно самой королевской аудиенции. Вы ведь этого хотите, так, сеньор? Ах, несомненно! Что ж... тогда прошу, прошу...
...А многим позже бесконечных примерок и легчайшего шепотка у уха мне наконец-то удалось услышать крайне решительное:
- Вот и все, сеньор, сделать лучше - испортить больше. Осмелюсь ли осведомиться?..
О да, да у мальчишки были золотые руки! Алмазные, без секретов... Замечу, что, ежели б не незавидное положенье (тут позволю себе заметить, что лишь с терзаний загнанной в угол гордости, ведь больше, в сущности-то, мне и на не что было жаловаться, грех жаловаться, ах!), в коем ваш покорный слуга изволил находиться, я немедля же приказал бы убираться своему личному камердинеру (бывшему)! Тем более, что в выборе воскресного платья сей чрезвычайно раздутый небывалым самомненьем (а удивительным оно было лишь потому, что, по моему мненью, взяться ему был решительно неоткуда) господин руководствовался исключительно папочкиными эстетическими вкусами, отчего-то пребывая в потрясающей уверенности, что все, что идет круглому, скрюченному радикулитом батюшке, столь ж искусно будет и на мне - высоком, не складном каланче (о!) - смотреться! Ах, скажу вам честно - ежели б не смущенье да изумленье переменами во внешнем облике, я предложил сему смуглому кэналлийцу местечко в родовом крыле, прямиком за моими апартаментами немедля! Только вот... согласился бы он? Ох, как сомневаюсь!
Сомневаюсь, что вообще кто-то из этого дома когда-нибудь бы согласился предать своего обожаемого соберано.. Поймите, слишком уж пленительно было созерцать совершенство, чем отвращаться, растрачивать прекраснейшие таланты на жалких убожеств, не стоящих и взгляда да следящих лишь за тем, как бы перекроить под себя Олларию... Признаться, для меня между Олларией и Кэртианой не было большой разницы.
Сейчас мне было на все плевать...
- Сеньор доволен? - обеспокоено заметался тонкий юноша, смущенный продолжительным молчаньем. Ах, что сказать...
О да, сеньор определено был очень доволен. И в высшей степени удовлетворен.
Я с нарастающей гордостью осматривал незнакомого горделивого вельможу (в котором узнать себя было категорически невозможно) в мутное метровое зеркало. Замутненное, с моего неловкого уточненья, брызгами ароматической водицы, что спешно, лихорадочно (сумбурными, нервными и быстрыми движеньями, я даже, признаюсь, засмотрелся на его кисти, отвлекся и чуть не схлопотал по носу) разбрызгивал с пальцев златорукий камердинер, припудривая всевозможными косметическими изысками изрядно помятое в ночных схватках лицо. Мое лицо, разумеется, ну чего же тут не понятного! И на всяческие изумительное ухищренья сей славный малый был, ужас, как горазд! Я смотрел, оглядывая себя и так и эдак, да мысленно под нос усмехался: о, не такого грязного оборвыша лениво вытаскивал из лужи гордый Ворон Рокэ, эх, не такого! И не такого ожидает увидеть,... Да и сам, каюсь, не ожидал получить из мерзкого сумеречного Спрута эдакого... хм, как бы выразился папочка? А, «столичного хлыща»!
Из зеркала на меня смотрел исключительно ухоженный джентльмен, не сказать бы дэнди. Горделивая выправка, прямой взгляд, аккуратное кружево воротничка да ажурные брызги из-под четких манжет с крошечными, синими камушками - в цвет глаз, ах... Смытая, чуть блеклая платина кудрей, увитых и сложенных причудливыми кручеными локонами, нос и губы бледнее ломких кистей, тончайшая талия, изломанные позы... Да! Хорош...
И, как подметил я не без заслуженного восхищенья, теперь-то уж у меня точно получиться произвести должное впечатление, а то этот непонятная и туманная тварь Леворукого, этот всеми восхваляемый и порицаемый Ворон, уж точно презрительно кривил губы, покуда я неподъемным мешком на его плече трясся, мх... И уже успел порядком иронично вывести свои неземные брови, мол, что еще за жалкий щенок, не стоит и вниманья...
А я... Я крепко сжал кулаки, тряхнув головой и широченно улыбнувшись самому себе. Я докажу, что я не просто какое-то недоношенное королевственное отродье! И что я не просто... там какой-то бесчисленный Спрут, до коих никому нет дела, потому что, позвольте же, их так много, что можно и имена не запоминать - Придд и есть Придд, какого же кому дело - какой он уж там, пятый али десятый... Нет! Я - Джастин Придд, позвольте заметить!
И я обязательно докажу Ворону, что я не такой, как все.
Впрочем, я совершеннейшим образом недоумевал, отчего так стремился кому-то что-то доказать...
Отчего так хотел, чтобы на меня, на меня, а не в сторону и с привычной язвительной и крайне ядовитой ироничностью прищурились невозможно синие глаза, а взглянули с усталостью, пусть, возможно... И увидели меня.
Отчего я так хотел...
Я сошел с приступочки, нервно вздохнул и подавил сдавленное восклицанье.
- Да, спасибо, все просто замечательно. А теперь прошу отвести меня к монсеньеру.
Ах, сейчас с губ рвется талая улыбка, но я так волновался, что и не успел приметить, когда же закончились коридоры и лестницы, когда же шарканье бархатистых тапочек утонуло в глубочайшем ковре, а знакомый голос произнес в лопатки, что, все, мол, сударь, соберано просит и извольте сами толкнуть дверцы, заветные дверцы... Во рту сделалось сухо. Я не успел моргнуть в поплывшие перед носом завихренья (ах, признаюсь, тогда так испугался, что взмокли ладони, и от ужаса совершенно опустела глотка) да разрисованные ветряным центрифугами панели, как чьи-то верткие кулачки стукнули трижды, и громом отозвалось на прикосновенье ладони сердечная дробь, в горле застыло сердце. В очах подозрительно померкло, душа сжалась, и пульс зашелся от ужаса, а в глаза ударил приглушенный свет камина, впрочем, показавшиеся едва ль не ослепительным. Едва ль не пламенем Заката...
Немудрено! Ведь по всем завереньям та тварь, что гнездилась здесь, являлась самим...
Ах!
С тихим нарочитым скрипом, разумеется, добавляющим картинного зловещия, а у папеньки, происходящего с забывчивости нерасторопных слуг, не смазавших проржавевшие петли, все было не так головокружительно и звук заставлял вздрагивать, не трепетать... распахнулась заветная дверца, прозвучал тихий смешок, знакомый смешок... Мне сделалось дурно.
Как страшно, но почему же так страшно, так... отчаянно стучит сердце, а я...
- Дитя, да с вами, никак, вновь приключилась жуткая болезнь! - язык приклеился к небу, - Ну что вы там застыли? Никак приготовили мне в объясненья парочку разбушевавшихся ызаргов. Прошу, подойдите ближе. Да войдите же, наконец!
В глазах подозрительно потемнело и пришлось прищуриться, чтобы высмотреть стройную, исключительно изящную для мужчины фигуру, небрежно облокотившуюся на рельефную каминную полку, направившую на меня невозможные глаза и растянувшую прекрасные губы в крайне странной усмешке. Я подавился вздохом и, побелев от волненья, запинаясь и в ногах мучительно путаясь мыслями, вошел, чувствуя себя редкостным идиотом. Не мудрено, вот за что, должно быть, благословенные папенькой Люди Чести высказывали столь откровенное возмущенье (не сказать бы – оскорбленность!), имея честь находиться в обществе небезызвестного Ворона, ха! Каждый будет чувствовать себя голым, как унар на допросе, ежели его свести вот с... таким совершенством... А я! Что за дурачина! Ну чего ты трясешься?! Хотел произвести впечатление! Болван, неуклюжий болван! Где только твоя хваленая герцогская гордость?! Где-где, пойди у Леворукого спроси. У этого.
Али у его обожаемых кошек...
- Скажите мне, это у вас нервное иль мой жуткий облик вверг вас в столь подозрительный трепет? Ах, нет, мне, конечно, понимается, что благородные Люди Чести значительно завышают планку моих скромных достижений, но чтобы запугивать собственных детей... это даже мне представляется крайне неубедительным доводом для будущего становленья Истинного Защитника Талигойи. Хотя, нет, о чем это я, разумеется... Предположительно, наше ночное приключение и на мне сказалось... В мой послужной список добавлен очередной сокрушительный изыск, что ж... Ах, разумеется, - к грохочущей сердечной канонаде прибавился тишайший шепот шагов, - вы пережили нешуточное потрясенье. Что ж... постараюсь не докучать вам сильно. Сразу, с вашего позволенья, перейду к главному. Мне плевать, кто вы.
Я вздрогнул, уставившись прямо в синие глаза, как близко, когда только он подошел...
А прекрасный Ворон Рокэ (с меня ростом, глаза в глаза, губы в губы, какое странное чувство) со злой, непонятной усмешкой оглядывал меня с головы до ног, удовлетворительно кивая и иронично посверкивая чему-то глазами. Леворукий, как же ты красив, но, тьфу, вовсе не златогривый Леворукий, а ты, ты, ты Черная Птаха... Я в миг растерял все слова, глупо вытаращившись в дерзкие синие глаза. Такие яркие, как горящие ройи (ежели бы те были цвета туманного рокочущего моря), прекрасные, но злые той равнодушной пустотой, что бывает лишь в глубочайшей, давней и неистощимой усталости, ах! Так вот перед кем трепетал весь двор, вот, имя кого поминали Страшным Словом благороднейшие и великие Люди Чести, вот на кого олларианцы, все, как один, молились, и вот кому кланялись...
Как красив, как красив, Леворукий, ну почему так, почему?! Почему я не могу сказать что-то то, что до меня еще никогда никто не говорил, почему я не могу...
Моему взору открывалось дивное лицо... Это было лицо острого, но нежного совершенства, губы, в кои, как подумалось мне вдруг, хотелось не впиваться губами, но с трепетом разламывать над ними сладкий персик или мягко раскалывать в ладони бутон росистой розы и сыпать, сыпать лепестками, порошить, як зимним утром. И смотреть, как эти острые, выступающие скулы, атлас светящейся кожи, мягкие, гордые губы, все это медленно кутается мягким облачком легчайших благовоний, а уж потом – целовать со всей страстью, на которую способен. Целовать это поразительное великолепие, смотреть, чуть снизу – на горделивую линию надбровных дуг, на мягкий перелом скул, на высоченный лоб и пышные ресницы... Это лицо хотелось драпировать белоснежными волнами ледяного шелка и рисовать, мучительно страшась прикоснуться, упиваясь ядом созерцанья, рисовать пленительно и долго, это лицо – с огромными глазами, коими в сравненье шло лишь темное море, такими синими глазами... Поразительный цвет! Нет, не голубыми, как небо над горами Торки, нет, не мутная благодать дождливого утра, а... синими, ярчайших, свежих красок - так, словно кто-то зачерпнул самого могучего индиго и пальцем втер в глазницу, капнув пару хрусталиков мудрости и... отступив в благоговении. Это лицо... было ослепительно красивым. Это лицо, этот челов... Человек?
Ах! Глупое сердце! Я прикрыл на мгновенье глаза, стиснув пальцами ворот сукно новенького мундира. Перестань так стучать! Я не слышу своего голоса... И его смеха тоже не слышу... быть может, к лучшему, потому что, видимо, для могучего Ворона, для страшной, жуткой Леворукого Птахи нет никакой разницы меж чумазым поросенком, в час выловленной из черной лужи, и вылизанным, вычищенным молодцем, полыхающим щеками перед ним сейчас. И на изуродованного побоями свиненыша, и на... и на статного дворцового шаркача вольная Птица Рокэ Алва глядит с одинаковой скукой и леностью. Но почему же так больно это признавать?! Почему же?!
Я... не понимаю, не понимаю, нет...
- П-плевать? - дрогнувшим голосом осведомился я. - Но... но разве Вам не хочется... я... я бы не хотел рассказывать, что же произошло, и... Вы понимаете...
- Не стоит, - правая бровь лениво выгнулась, просто, как кошка - спинку, - ни в коей мере не разделяю вашего желанья перейти к трепетным откровеньям. Я лишь хочу сказать, что здесь вы больше не задержитесь и никоим образом не смутитесь моей персоной больше нужного.
- А?..
- С завтрашнего дня, покуда вы должным образом отдохнете, вы отправитесь непосредственно в Лаик. Вы, вестимо, в том прелестнейшем доме Заслуг и Быта современной молодежи не укрепились, а потому вам, без всякого сомненья, полезно будет там побывать. Посему, советую туда прогуляться, дабы не засиживаться под крылом, м... мятежника и предателя - пусть так.
- Но я...
- Так же, - прекрасная Птаха перебрала в горячем воздухе тонкими пальцами, унизанными искусными каменьями, - вы передадите господину Арамоне сие послание от меня лично. Ясно вам, дитя? Что ж... можете ступать. Готовьтесь, завтра вы отбываете. Я более никоим образом не желаю вас задерживать.
- Но...
- Что-то еще?
Хрупкая, почти девичья фигурка самого жуткого и страшного Врага всех Людей Чести кинула ленивый взгляд через точеное плечо, неспешно вернувшись к каминной полке и сняв с прогретых камней высокий хрустальных бокал, кроваво-красный бокал... Я молчал, пожирая совершенную, мрачную тень горящим взглядом. Слишком хрупок, невозможно для такой силы, откуда?! Зыбкий черный силуэт в этой разогретой Закатным Пламенем комнате, извечные чучела на стенах, старые щиты, все блестит и сверкает, но мне лишь, признаться, единственная звезда жжет глаз! Кровь в белоснежных пальцах, в гладких руках - кровь, игра родовых сапфиров и тончайшие блики, невозможные синие глаза сквозь чехарду граней, и ядовитая, жесткая речь, ядовитая, как нежнейшая персиковая мякоть, как сладостный нектар, от коего невозможно отказаться. Ядовитая, как крыло проклятой Создателем бабочки, прекрасной и пленительной. Шапка волос, атлас вычерненной тенями щеки, с одной стороны - подернутой сказочной копотью, с другой подведенной багровым мазком. Отблеск камина, как нежно, как чувственно, почти лениво - по сокрытой мраком белой щеке... Острый нос, но с невыносимой, ядовитой слабостью легкой тени, кудри, что мягкая пена, как красив...
- Быть может, вы хотите пожаловаться на свою нелегкую юношескую долюшку? Тогда вам лучше пойти в благочестивый приют - там вас, без сомнения, выслушают, благословят на сон грядущий и, разумеется, успокоят. Но, быть может, вас мучат проблемы нравственного характера и крайне патриотичного толка? Что ж - не коим образом не собираюсь вам в этом, м... препятствовать - может ненавидеть меня сколько душе угодно, только не забывайтесь и не смейте подкрадываться в темноте ночной с отравленными кинжалами - это пошло и банально, да и скучно к тому же, а я не выношу ничего скучного. К тому же ночи, ежели, мне, разумеется, выпадает шанс заночевать в своей постели, я предпочитаю проводить куда как привычно, что, быть может, и удивит вас, в свете слухов, коими вас, верно, пичкали... И вполне обосновано, к тому же... Вот почему я полагаюсь на вашу разборчивость, дитя. Меньше всего я жажду застать вас тут исполненного бесконечных добродетелей.
Совершенное, чеканное лицо слегка подернулось, но в следующее мгновенье разгладилось, как ни в чем не бывало, вновь обретя стоическую невозмутимость и холеное равнодушие, изрядно приправленные жгучей насмешкой. Но я все равно не понимал, я не мог понять, о чем же говорило язвительное, злое совершенство, о какой такой чести, какой ненависти?! Какая же может быть ненависть, когда эта тварь... эта Леворукого тварь так... красива?!
Я не понимал, я не мог понять...
- А ежели вы, дитя, горите желаньями сугубо праведными, то с этим тяжким недугом я посоветую вам обратиться к милейшему Килеану-ур-Ломбаху, хотя, признаюсь вам честно, сей благороднейший из благороднейших королевских дворцовых джентльменом слегка... преувеличивает значимость слово "можно". И, как я уже говорил выше, можете кидаться на меня с чем попало, но, прошу, не берите на себя больше, чем можете дать. Так что вы хотели?
- А... ничего. - Я смиренно поклонился, ругая себя во все корки. Трус! Ну чего мнешься! Скажи же ему, скажи же, выскажи правду! - Только... одно, ежели позволите.
- О, ну разумеется, - мне показалось, или в его голосе и вправду мелькнула смешинка? - Все, что угодно.
Какая язвительность, какая потрясающая ядовитость, но попробуй, слови капли ненависти на язык - ведь ни за что не догадаешься, не достучишься, никогда не узнаешь, когда тебя унизили и как!
- Я бы хотел... перед уходом сделать еще кое-что.
- И что же?
Три шага, три вздоха, стук сердца, странный блеск в синих глазах...
- Монсеньер! - и вновь под губами гладкая кожа, я буквально вырвал у него руку, я вновь рухнул на колеи, зачем же, зачем? - Это.. это все, спасибо вам, монсеньер. Это все, что я, о чем я... когда-либо мог и мечтать.
Я кинулся целовать его тонкие руки, рывком отстранился, поднялся, развернулся и четким строевым шагом пошел прочь.
В спину мне долетел легкий смешок.
А с привкусом нежнейших благовоний на губах я отбыл в Лаик.
На следующее же утро.
Вот так.

P.S. А вот и продолжение, когда-то я так и не смогла это дописать, а ведь такие были планы! ) В честь смены дизайна сообщества )) Скажите, как вам оно? Если слишком отвлекает от текста, придется что-то менять... В общем, все круто!!! ^))))