«Последний вечер».

[mudstork]

Автор: Elisa Stork.
Название: «Последний вечер».
Фэндом: «Отблески Этерны».
Пейринг: Робер Эпине
Жанр: angst
Примечание: нагоняет депрессию
Disclaimer: хором: «Мы любим их, мы очень-очень любим!», но принадлежит они не нам. Но => глубокоуважаемой Gatty.

Леворукий, задери своих кошек... И кто только придумал такую глупость, как благородство? Робер Эпине с выплеснувшейся из окаменевшего сердца злостью дернул тяжелую портьеру и обессилено смотрелся в плакучее небесное марево, пробежался беспрестанным взором по узорчатым крышам, скользнул туда, на окраины, к Нохе...
Что, понравилось, а?! Его усталое лицо изукрасила болезненная, судорожная усмешка. Посмотреть на смерть широко раскрытыми глазами, а потом в нее прыгнуть! Верно, большое было удовольствие, ну да мы, и улыбка вышла злой и перекошенной, в том большие мастера! В смысле, в «героическом самопожертвовании», чтобы не говорили клирики, в нем самом, Разрубленный Змей, и...
Робер искреннее не мог понять, что толкало кошкову гордую тварь, что ее на это торкало?! Рехнувшаяся от эгоцентрического пристрастия к лидерству самоуверенность? Или пуще того – беспрекословная, как никак, а уверенность, (что, в сущности-то, было одно и то же!) что те, кого оставишь за спиной, намеренно оставишь – освободишь ли, посмотришь ли сверху вниз аль снисходительно усмехнешься, - все те, кто, честно говоря, с издревле заделались мерзейшими предателями и в первую же очередь бросились бы хватать кинжалы, все те... почему-то... не подумают напасть...
Как это называется?!
Не посмеют, неожиданно прозреют, вспомнят что-то?! Вспомнят... Так что было в нем, в этаком сумасшедшем, злом, кошачьем благородстве?! Самоуверенность или... высшее проявленье кровавого добродушия?! Ах, нет... Робер устало покачал головой, медленно отпустил занавесь и, присгорбившись, поплелся к остывшему камину. Не кошачьем. Кошки никого не прощают, кошкам попросту все равно...
А за окном обессилено поскрипывала серыми, скрюченными ветками усталая, мутная осень, все было кончено, все только начиналось. Самый последний, безверный друг Его Высочества Альдо I Ракана тяжко обвалился в скрипнувшее под благороднейшим седалищем старинное кресло и, подхватив престранную, забытую Матильдой фляжку, добро хлебнул из горлышка, к чести отметить, даже не поперхнувшись. Раньше, Эпине готов был поклясться Осенней Охотой, от одного такого глотка у него с непривычки б глаза на лоб выскочили, а сейчас... сейчас, когда пара бутылок лучшего кэналлийского безнадежно простывала во взбаламученном вихре серебристых шкур, а отправленные в закатное чрево осколки гнусно кукожились в каминной пасти, сейчас... ему уже было все равно. Все равно, как стеклам, в которые методично, изматывающе постукивали снулые ледяные капли, как птицам, устало кружащем в бездонной жиже над облетевшим королевским парком, все равно, как...
Робер, мучаясь верным словом, смазано прищелкнул пьяными пальцами, а потом отрешенно, потеряно глянул на раскровившееся, наскоро смотанное старенькой тряпкой, смоченной в кесере, запястье, на запекшийся, талый от крови браслет, на котором исчезла, вчера исчезла и больше не появлялась забытая молния. И неожиданно, сдавив отказавшиеся смотреть глаза ладонями и жалко скрючившись в огромном кресле, в одиноком, холодном кресле, в самом старом, унылом крыле непротопленных задних дворцовых комнат, где лишь только дождь да позабывший о земле Создатель могли наблюдать за самым трусливым из своих сынов, съежившись, сжавшись и стиснув поседевшие вихры непослушными, дрожащими пальцами, тихо, мучительно застонал, закашлялся и... хрипло всхлипнув, застыл, тихонечко содрогаясь, раздирая бездумным объятьем плечи.
В окна злорадно, но холодно настукивал проклятый небесами дождик, а самый верный, добрый, наипреданнейший друг Его Величества Альдо I Ракана, слегка раскачиваясь и зябло подхватывая побелевшими от напряженья ладонями предплечья, обессилено, беззвучно, страшно рыдал, кривя жутчайшими гримасами посеревшее от боли лицо. Почему... Вопрошал он, не в силах вздохнуть от стиснувшего сердце жара. Почему все так вышло... Из его глотки вырвался жаркий всхрип, талым облачком выскользнул из кривящихся из покрасневших глаз брызнули злые, сухие слезы. Почему, раздери его кошки, раньше он не додумался... Эта мука... невозможно, было невозможно терпеть, и пусть... Пусть Леворукий хохочет, пусть хохочет весь двор, но сегодня Иноходец Эпине не сможет присутствовать на приказном балу в честь казни самого оскорбительного и омерзительного, самого вольного, сильного, могущественного и неукротимого врага всего человечества.
Что, весело было?! Робер стремительно, неожиданно даже для себя подхватился и, в необузданной ярости воздев над головой верную фляжку, изо всех сил ломанул себя по колену, вздрогнул от пронзившей косточку боли и, неловко покачнувшись да сорвав тяжкий вздох, оперся на каминную полку, оглушено, нервно рассмеявшись. А тебе было смешно?! Так смешно, как мне сейчас?! Смешно было смотреть на всех нас, смешно было вскидывать голову и таким удивительно изящным, непринужденным жестом отбрасывать налетевшие на лоб окровавленные пряди, было... так грустно?.. Умирать? Умирать... А, что ты чувствовал?! Это?! Эпине отвесил себе крепчайшую пощечину, заехал неловким кулаком в челюсть и, злобно, яростно боднув онемевшим плечом стену, подхватил бутылку, размахнулся... Или... тебе все-таки было больно?! Вот... так!
Осколки крошечными, злыми, очень, очень злыми льдинками осыпали щеку, так яростно и оскорбительно, так неожиданно, словно в лицо вдруг швырнули щепоть тертого, с перчиком, града, пол неумолимо ушел куда-то в бок. А его светлость самый первый королевский друг герцог Робер Эпине беззвучно съехал по оббитой шелками и разрисованной гайифскими птицами скользкой стенке, неловко смазнув плечом о каминную решетку и тяжко рухнув у кресла, в скрученный серостью и вероломным предательством ворох блеклых шкур.
...И вновь над головой развивались королевские штандарты со скрученным в немыслимые петли золоченым Зверем, вновь безмолвствовали заточенные в высотные загоны посеревшие с горя толпы, вновь торжествующе кривились губы сюзерена, эр... «цивильный комендант» скучающе улыбался, а Робер понял, что задыхается, что не может дышать от ужаса. Нет, нет, вернуться... только не сюда, не опять, что угодно, только не...
«Наа-а изготовку!» - крикнул царствующий человечек в белоснежных одеждах, Эпине ждал этого крика, ждал, но все равно вздрогнул, и без малого сотня лучников (и где только раскопали такую старьевщину?!) вскинули тугие, расписанные палки. В напоенном смертельной тишью воздухе тонко, надсадно, препротивно, издевательски задрожали, завибрировали тончайшие струны тетев, мазнул по равнодушным лицам обезумевший ветер. Ветер... Над королевским полем для стрельбищ бесновался удивительнейший ураган, срывал вымпелы и флажки, а там... В противоположном конце несметного, присыпанного опилками поля, гордо высилась тонкая, стройная фигурка в бьющейся, трепещущей белоснежной рубахе, черных, заправленных в высокие лаковые сапоги, штанах и с необыкновенно синими глазами.
«Герцог, есть ли у вас последнее слово перед тем, как приказ будет приведен в действие?..»
Зачем ты спрашиваешь, зачем, хотел крикнуть Робер, но что-то осклизлое и омерзительное перехватило горло, подклеило к небу язык, что-то зеленое и ядовитое...
Нет! Что угодно, только не!..
«Мне нечего сказать вам, господа».
Не-ет!!!
Залп!.. И намеренный промах! Эпине даже не успел зажмуриться, лишь, отрешенно отметив надсадную боль, расцепил сведенные судорогой пальцы, на увитом туей балкончике остался влажный след. Смех, смех короля, смех короля и безмолвный вздох толпы... Весело?! Робер, расширившимися от жаркого ужаса глазами посмотрел, как поднимается... как поднимается, и тут не желая сдаваться, не желая преклоняться, тонкая фигурка, и как расцветают кровавые розы на белоснежной рубашке, рвущейся в небеса.
«Наа-а... изготовку!»
Леворукий!..
Робер и сам не успел понять, как перемахнул через расписное белоснежное заграждение, но вспомнил, со всей отчаянной, безумной отчетностью припомнил, что тогда не сделал этого, а тут, тут, возможно, ему дарован еще один шанс! Мимолетная секундочка, чтобы остановить, миг, чтобы что-то исправить, не смотреть, не стоять и смотреть, как... раньше, а действовать, действовать, раздери все кошки!
«Нее-е-е-ет!!! - страшный крик мешался с ветром, ветер бил в лицо, словно не желая, чтобы прикасались, чтобы приближались, пытались спасти самое гордое и недоступное существо во всей вселенной, а... А хрупкая фигурка: спутанные, смятые безумствующим, рвущимся от мучительного горя ветром волосы, черные, как смоль, как сажа, сквозь нитки летящих на скулы да на шею кудрей – ослепительно синие глаза, изгибающиеся в кривоватой усмешке белейшие губы... не приближалась, но и не отдалялась, но была так далеко! – Не-е-ет!..»
Краем глаз Робер приметил с боку некое шевеленье, тот час прибавив шагу, смекнув, что по его следу, должно быть, пущена королевская погоня, ну и пусть, его уже никто не догонит, да пусть только посмеют остановить, но нет! Расширившимся зрачком, скакнувшей по белку радужке он, холодея, разглядел что-то невесомое, смытое, легкое, молниеносное и спустя мгновенье почувствовал, как останавливается в груди сердце. Стрела! Ст... Леворукий!
А поле, разруби его кошки, не становилось короче, напротив – неумолимо, насмешливо и издевательски вытягивалось, но это лицо, то тонкое, прекрасное лицо почему-то можно было разглядеть во всех подробностях, как и тогда... Почему?! Расстояние не желало сокращаться, а ноги... ноги... таяли в мерзейшем зеленоватом вареве, медленно, неторопливо погружались в гадкую, гладкую слизь, Робер попытался рвануться, второй раз, третий, но, подавившись мучительным вздохом, лишь кашлянул сдавленным рыданьем. Стрелы, смахнув воздушную волну да заставив затрепетаться фалды его сюртука, пролетели мимо, все стрелы, все...
«Н-е-еет!..» - Эпине даже сам толком не понял, как у него получилось вырваться, кинувшись, зарычав, как раненный зверь и куда-то страстно рванувшись и вывернувшись из потопших в гнилостном болоте сапог, он бросился вперед, он почти поверил, что успеет, почти обогнал ветер, сломил все стрелы, но...
Удар.
На мгновенье Иноходцу почудилось, что из него вышибли весь воздух и, подхватив под руки и рявкнув в лицо, швырнули назад, заставив нелепо покачнуться. Герцог будто наткнулся на невидимую, выросшую из земли стену, сделал парочку неровных шагов и... оглушено рухнул на колени, в безмолвном, пребывающем жаре, бьющем по ушам, рокочущем по вискам вихре созерцая, как...
«А-а-а-а-а!!!» - скрючившись, скорчившись, благородный Эпине бил кулаками втоптанную в зеленоватые опилки слизь, и кричал так, словно его душу драли когтями насмешливые закатные кошки.
Сразу пять стрел на вылет пробили подавшийся назад хрупкий силуэт, а две последних... Самый прекрасный и невозможный враг всех Людей Чести легонько покачнулся, покачнулся, так жутко, так не похоже, и это... это было самым страшным, что приходилось видеть Иноходцу, самым страшным, он это знал. И уже не слыша безмолвного вопля толпы, сотрясшей преобразившиеся, в раз посеревшие, окрасившееся брызгами болезненной гнили небеса, Робер змеей, с колен метнулся перед - подхватить, осмотреть, смять спутанные волосы, одним нервным, пламенным жестом очистить лицо, заглянуть в глаза, но... Но лишь, дернувшись от немыслимой муки, успел заметить, как медленно, чрезвычайно неестественно закинулась назад черная непокорная голова самого поразительного врага анаксии, в напоенной леденящим ужасом тиши подлетели в сероватую пустоту, замершую, куда только делся этот ветер, блеснувшие черные пряди, линия лба с тонким бровями так же поехала куда-то, и взметнулись тонкие пальцы, и вздохнул и опал шелк рукава...
«Живите, Эпине. Жизнь вам еще пригодиться...».
- Хха!. - покрасневшие, сметанные солью глаза распахнулись во что-то, смутно напомнившее золотую подставку для бумажных прищепок, и лишь спустя секунду Робер догадался, что это всего на всего ножка кресла, которое он одарил высшей благосклонностью, сочтя верным прилечь, отдохнуть, припомнить былое. Разрубленный... змей... Голова отчаянно кружилась, выстывшая, потонувшая в туманных пятнах грязи зала накручивала жизнерадостные петли, а виски (особенно левый) стенали колокольным звоном. Руки... кошки, опять все в крови, и как ноет щека, хорошенько же он надрался!..
Живите.
Матильда тоже велела ему жить, и он почему-то думал, что теперь не имеет права на смерть, но... Но он слышал... слышал от одного мудрого, не доброго, но сильного человека, что жить или умирать тебе, тебе же и решать. И никто не в силах тебе приказать, но разве такого приказа можно ослушаться?!
Живите.
Вот самая страшная пытка! Жить, Леворукий побери все...
Робер, тихо, страшно рассмеявшись, медленно, с чертыханьями сел, прихватив, для верности, стену и, привалившись пульсирующим болью виском к ледяной витой фляжке, отыскавшейся неподалеку, горько, сорвано, хрипло, прогоркло расхохотался. Этого приказал он ослушаться не мог, жить не мог тоже. После всего, что произошло, жить мог бы только трус, но как обойти приказ, Алва сам всегда их нарушал, так почему, скажите же, Иноходцу Эпине слушаться его приказов?!
...В тот же вечер к нему подбежал старший конюх и, запинаясь и белея, просил пройти с ним, да Робер и сам знал, что его ждет... Черная, точно базальтовая скульптура, сильная лошадь лежала ничком, опрокинувшись навзничь, а на губах ее засыхала белая корка...
«Она... как кричать-то начала, да еще неистово так, чисто режут ее, мы просто и делать-то чего не знали, сами ведь, монсеньер, знаете, норов тот еще... – отчаянно кудахтая, лопотал белый конюх, а Робер зачарованно смотрел в остекленевшие лиловые глаза и не мог ничего с собой поделать. – А потом как вдруг рухнула, да еще не как все нормальные-то делают, в, стало быть, воздухе ногами-то лопочут, а... аж зябко стало... просто легла и... все. А чрез секунду и не стало ее. И ведь перед тем, как рвалась куда, чуть все заборы не посшибала, мы уж, ваша светлость, грешным делом-то подумали, мож... – старичок кивнул на прислоненную в углу стойла винтовку, Эпине медленно поднял на него глаза, конюх даже отшатнулся, - ой, не серчайте, монсеньер, так кто ж знал, а она... вот. Сердце разорвалось, прям на месте. Ох, что делается, сударь, что делается...»
Что делается. Робер медленно поднялся, опасаясь лишиться от боли головы, и подковылял к окну. Темнело, тихонько подкрадывался тухлый вечер. В окна по-прежнему били надсадные льдинки, не перешептывались, не двигались скрюченные черные ветви. Ветра не было. Ветер умер. Даже птицы, казалось, растворились, в той дождливой, непрозрачной, нечистой вышине...
Обмануть приказ... Боль становилась нестерпимой, но неожиданно где-то забрезжил свет, и все вдруг стало кристально ясно. А это выход! Робер медленно поднял голову и, неожиданно высвобожденно, лучисто улыбнувшись, почти бегом направился к потонувшему с липких тенях секретеру, и как легко открылся ящичек, как просто! Серый огонек скользнул по потухшему серебру, в один вечер почерневшая гравировка с раскинувшим крыла вороном матово блеснула, извлеченная на свет... А вот и пули.
За окном, неслышно прощаясь, неспешно затихал мерзейший дождик, где-то тоскливо выла одряхлевшая дворцовая псина, он еще любил ее подкармливать, прямо перед походом на конюшню, а теперь... уже и не о ком заботиться, да и, по губам скользнула крайне пакостная усмешка, не кому. Первый маршал Великой Талигойи медленно прошел к креслу, зачем-то поднял бокал, налил вина, заторможено поставил на подлокотник кресла, и... Вот так можно обмануть приказ, это ведь... его пистолет, сам отбирал! Что ж...
А если убить из пистолета убийцы, как говорил некогда Альдо, вроде бы и убиваешь не ты.
Проверим?..
За окном бесновалась серая осень, ах, нет...
Просто вдруг, неожиданно, поднялся ветер.