Автор: Сфитризир
Название: Кровь
Фандом: Отблески Этерны
Дисклеймер: на чужое не посягаю, своего не отдам
Герои: Лионель Савиньяк, Рокэ Алва, Ричард Окделл, Арно Сэ, в эпизодах Марсель Валме, Люсьен Сэц-Алан, также подразумеваются некоторые другие
Пейринг: Лионель Савиньяк/Рокэ Алва, намек на Рокэ/Ричард
Жанр: PWP в двух актах с мистико-романтическими интерлюдиями и одно неумышленное убийство во сне; большей частью AU – не сюжетно, но по сути; присутствуют POV Савиньяка (от 1-го лица), Алвы и Окделла (от 3-го и 1-го — стихи — лица)
Категория: слэш, пост-/преслэш и джен поочередно и в сочетании друг с другом
Рейтинг: R
Размер: мини (24 032 знаков без пробелов)
Статус: окончен
Предупреждение: автор не видит в тексте особого насилия, но считает своим долгом предупредить читателя, что название фика оправдано его содержанием =)
Краткое описание: иной полдень способен вместить поболе, нежели должно, но — не человеческая память

Пометки: 1) Можно считать это сиквелом к "Bagerlee Сarnevale", а можно и не считать, поскольку продолжилось спонтанно и от Карнавала отличается стилем, настроением, образами и вообще задумкой. Впрочем, от задумки результат почти ничего не оставил, как обычно.
2) Таймлайн: 6-й день Весенних Ветров 400 К. С., примерно полдень (время смерти Альдо)
3) Под упомянутой в тексте кушеткой подразумевалось, конечно же, ложе следующего типа: img.encyc.yandex.net/illustrations/vlasov/pictu...
4) Чуточку литкухни, кому интересно: писалось под
...Yasmin Levy - Adio кerida
Accordone - Fra'Diavolo - Stu pettu e fattu cimbalu d'amuri (alio modo)
Bruno Pelletier - J'me voyais plus
David Russell, Francisco Tarrega - El Carnaval de Venezia
Mikelangelo Loconte (Mozart L'Opera Rock) - Je Dors Sur Des Roses
Mylene Farmer - Pourvu qu'elles soient douces
Solal (Mozart l'Opera Rock) - Quand le rideau tombe
Juan Gomez - Arena

Посвящение: Юкари, в день рождения
Размещение: с разрешения автора

читать дальше

Сон продолжался, становясь все более странным, и Дик
подумал, что будет жаль, если утро все сотрет. И еще
пришло осознание: он видит сны каждую ночь, просто
они забываются.
Вера Камша. Сердце Зверя: Правда стали, ложь зеркал

Мы больше придерживаемся школы, соединяющей кровь,
любовь и риторику. Мы можем показать вам кровь и
любовь без риторики, а можем кровь с риторикой,
без любви. Единственное, что невозможно — это
объединить любовь с риторикой без всякой крови. Без
крови нельзя — на ней всё замешано.
К/ф "Розенкранц и Гильденстерн мертвы"

Густо, знакомо благоухал камзол. Рубашки под ним не было, виднелась бледная кожа.
— Напрасно, — зевнул мой друг, не размыкая обветренных губ, — напрасно.
Он нынче выглядел бродягой — знатного происхождения, впрочем. Вороные волосы разлеглись по худым плечам, спутавшись; на скуле синим наливался след то ли ушиба то ли — я вздрогнул — удара. "Песня моя, душу вынешь, песня… Пеленали тебя путы, шрамы сшили твое сердце, песня. Душу вынешь, душу вложишь, душу, песня, растревожишь, да по лунной по дороге я просыплю все тревоги."
— Садеко[1], — выказал я свои скудные познания в кэналлийском, — я не намерен с тобой спорить.
Рокэ кивнул и прикрыл глаза.
— К тому же я голоден.
Пожатие плечами — мол, я услышал, но заботы-то твои.
— Мы здесь одни, — присовокупил я с нажимом.
Левая бровь дернулась — к чему попусту тратить слова, действительно.
— Впрочем, — припомнилось, — где-то неподалеку должно обретаться твоему Окделлу…
— Моему? — изумился Ворон, но, вспомнив, тут же поскучнел: — Ах да. Моему.
И снова молчание. В висках застучало, и это легкое жжение за ушами… верный признак.
— Ну и?..
— Делай, что собрался… мев шар[2].
Он решительно невозможен вне армии, общества, авантюр и пирушек, подумалось прежде, чем я вспомнил, насколько нешуточным делом мы с Рокэ заняты. Сознавал ли мой друг…? Безусловно. Потому и выдвинул ряд возражений. И ему, не мне рисковать, ему проверять, как всегда и бывало, пределы возможного, и пытаться их расширить.
Дабы, вестимо, привнести разнообразие в будни Проэмперадора Севера, без спросу и стремительно вошло в мою жизнь нечто поистине необычайное и, как выяснилось позднее, судьбоносное. Мне отвратителен мой, достойный прапрадедов ныне здравствующих Приддов слог, однако в этом, гм, отражении иначе нельзя. К тому же я с ним свыкся, чего не могу сказать о собственных, уже и не новых, возможностей, а также и потребностей.
Однако же буду последовательным.
Каждый унар знает предостаточно об Ожерелье Миров, Создателе, Чужом, Закате и Рассвете, но далеко не каждый ментор осведомлен об отражениях — поименуем их так — Кэртианы. Не тех, которые, возможно, являются нам во снах и суть, как я рискну предположить, вариации на тему минувшего, грядущего и нынешнего. Сии отражения и не отражения вовсе, они — изнанка обыденности, и, подобно каждой изнанке, скрывают многое. Они опасны. Никто бы в здравом рассудке не стал стремиться туда по собственной воле.
Все же я увлекся… Мир, в котором мы с Росио пребывали прежде и место нынешнее не были изнаночными.
Владыка, Наместник и Отрок. Три ранга сего отражения, три звенья в цепи и три особы. Победу делают из чего придется, а Окделл уже оказался приобщен, и приобщен не нами, но мы могли его использовать во благо. Алве затея не нравилась с самого начала — вернее, она ему не понравилась в тот же миг, когда он узнал о положении, в котором очутился. Благодаря мне. А я… мне, полагаю, повезло. Случайно быть затянутым в себя-знающего, себя — сознающего отчасти сущность обрушившихся на Кэртиану бед, себя — способного изменить хоть что-то. Мы с Рокэ сумели помочь друг другу — наша кровь сумела. Затем Алва… вовлек своего тогда еще оруженосца, и круг замкнулся. Я знал, что никто из нас не вспомнит произошедшего, но дело сделано, приняты предосторожности, струится по жилам знание, и оно поведет нас… я верил в это, я должен был.
И, к счастью, не ошибся. Мы здесь, откуда возможно, будучи Владыкой, переместиться в отражение самого Ожерелья и попытаться понять, что же с ним случилось и что еще поправимо. Или… Нет, неумно и недостойно загодя хоронить, Ли, не думай, попросту не думай. Но почему всегда думать ему? Карте место, но карта же — человек, живой человек!..
Я до боли прикусил изнутри щеку — помогло. Но тут же некстати вспомнился до безобразия солнечный день в Сэ: конское ржание и еще по-весеннему холодная земля, какой-то мшистый запах кожи Рокэ и голос его — равно мшистый. А вечером мы удумали играть в морисские камни и запивать апельсины: я — "слезами", он — "кровью". И были тогда только такие слезы и только такая кровь…
Здесь же, внигде, в стылой комнате призрачного замка, я преклонял колено и отбирал большее, нежели выбор: я отбирал теплоту и право на слабость.
…Ботфорт Рокэ, весь в подсохшей грязи, словно он долго брел по раскисшей дороге… Алва не выносил нечищеных сапог да и к тому же безвыездно находился в Нохе, откуда грязь?.. Откуда небритость, и ушибы, и где рубашка?.. Несвоевременные вопросы, ответов на которые я не получу.
— Я, Лионель… Лионель из дома Савиньяк, родом из Эпинэ, — читалось как бездумная от давности знания молитва, — признаю Рокэ из дома Алва своим полновластным хозяином и властелином судьбы моей. Вверяю себя в Его светлые руки, пускай воля Его ведет меня. Кровью своею и самой жизнью клянусь Ему в вечной и безграничной верности, почтении и послушании. Да не будет у меня другого господина, и не послужу словом или делом никому другому. Заявляю во всеуслышание: отныне и довеку служить покорно, пока господин не освободит меня.
Как длинно. Холодны ладони.
— Я, Рокэ из дома Алва, родом из Кэналлоа, слышал твою клятву и принимаю ее как нерушимую.
И как коротко. И губы тоже холодны.

***

Мой друг, мой — и это было таким непривычным и таким ощутимым — полновластный сеньор поболе обычного ушел в себя, добыть откуда вскорости его возможным не представлялось, но что за печаль? Сойдет и так, урезонил я расшалившееся сердце.
— Теперь и я чувствую…
— Что?
— Он здесь.
— Тебе не обязательно с ним…
— Знаю.
—…встречаться.
— Но я все же встречусь. Прежде.
Моя рука, казалось, по собственной воле легла Алве на плечо, удерживая, сжимая. Чего я вожделел и чего домогался? Неизвестно, чего; кого — очевидно. Ополоумев от неутоленной жажды и свершившейся связи, предельно обострившихся чувств, беспокойства, я запустил пальцы в чужие волосы, оттягивая голову, и коснулся рта нервным смазанным поцелуем, скользнул губами к колючему подбородку и затем прижался к щеке своею. Рокэ прерывисто вздохнул и замер. Пошлое невысказанное "я всегда мечтал совершить это" связало нас насмешливо и мгновенно, затянувшись в моем животе горячим узлом. Крайне затруднительное положение, из которого нет ни малейшего желания искать выход. Разве что…
Я беззастенчиво споро стянул с плеч Рокэ камзол, тот понимающе усмехнулся:
— Ежели тебе навязывают бой — не принимай его, но дай сам, не так ли, господин маршал?
— Кто же мне навязывает бой?
— Тебе изложить все варианты или молча раздеться?
— Раздеться, излагая варианты. Если будет на то воля монсеньора.
Ответом мне было веселое неоднозначное хмыканье, и я был рад, что ничего не нужно объяснять и ни от чего отказываться. Ни себе, ни другому.
Стены из грубого камня уж не казались настолько выстуженными, как прежде, а выцветшие гобелены и обивка мебели на глазах обретали яркость — единовременно с превращением Рокэ из статуи в пусть и причудливо, но без сомнения живое существо. И существо сие, склонившись над кушеткой, чихнуло, после чего рассмеялось и щелчком пальцев лишило покои всей скопившейся в них пыли. Входит в силу и забавляется, это хорошо. Но непривычно.
— Изволите стоять столбом, граф?
— Отнюдь, герцог — злоумышляю против вас.
— И долго ли мне ждать плодов?
Вместо ответа я прошел к нему и, преступая данную присягу в пункте о почтении, толкнул на ложе. Запах так непреодолимо манившей меня кожи, казалось, усилился, дразня мускусными обертонами, и в том, что я уже соблазнен, сомневаться не приходилось. Однако тяга к Рокэ побуждала меня скорее к волнительному изучению, нежели к известным утехам, посему, не отказывая себе и не видя возражений, я принялся оглаживать некогда стройное, а нынче едва ли не хрупкое тело, и в жилах его, ускоряясь, текла кровь — лучше любого вина. Во мне же, верно, струилось пламя — я еще никогда так не был возбужден: невыносимо, телесно и без того, высоким штилем выражаясь, дабы мужское естество мое воспряло. Воспрял я весь, всецело, и тем был доволен. Рокэ, разделивший мои странности, тоже.
Когда я неспешно и знойно, оставляя отметины, прошелся поцелуями по внутренней стороне его бедра, где кожа особенно нежна, Росио издал короткий возглас и мои ноздри затрепетали от знакомого запаха — кровь, свежая, теплая кровь.
— Спина, — с закрытыми глазами пробормотал Ворон, но на лице его не было страдания, напротив. — Справишься с ролью лекаря? — В этом глубоком омуте голоса утонуло немало, немало любопытных…
Жадно слизывая наивосхитительнейшую в мире влагу у Рокэ — мог ли я называть его любовником? нет, пожалуй, все же не мог — со словно заново исполосованной спины, я воспарил, хотя и сознавал, насколько похабное зрелище представилось бы стороннему наблюдателю. К примеру… отчего нет? — побежденному мной Фридриху.
Ухмыльнувшись своей донельзя пикантной фантазии, я потерял сознание.

***

— Как-то это слишком извращенно даже для меня. — Алва завел правую руку за спину и потрогал все еще, вероятно, саднящие порезы, в которые по странной прихоти сего места превратились некогда чудовищные шрамы. — И, пожалуй, многие сочли бы немужественным подобное… действо.
— Разумеется, куда мужественней было бы, если бы я тебя… — в попытке снасмешничать я невольно поставил себя в двусмысленное положение — еще более, нежели до того, а потому позорно запнулся, — тебе….
— …засадил со всей дури? — любезно подсказал Росио тоном, от которого кровь моя бросилась к лицу. Что за отвратительная манера выводить собеседника из душевного равновесия подобными скабрезностями!
— Еще не поздно все поправить, — огрызнулся я, прилагая все усилия, дабы в голосе не прозвучало смущения, так поразившего меня самого. Выражался и покрепче, бывало, и предмет не был внове, и слухи когда-то, знаю, ходили… И, наконец, не далее как четверть часа вы с ним навряд читали Эсператию, усмехнулся я мысленно, и тотчас перед внутренним взором мелькнула картина такой непотребности, что стыдиться далее не было резона.
Следовало признать, что Алва, сам того не желая, заставил меня в красках представить возможное продолжение; стервец был наделен неоспоримым даром смущать умы, причем зачастую походя и самим своим присутствием подле; вот и сейчас эта тварь закатная всего лишь приняла единственно удобное для себя, израненного, положение, улегшись на живот, а мне неотступно чудилось во взгляде — по причине позы — приглашение, и нотки игривые:
— Так вот с какой целью вы меня сюда заманили… наместник. Но где же г-н Штанцлер?
— Штанцлер? — недоуменно переспросил я, окончательно превратившись в безмозглого теньентика. Хорош наместник …
— Либо избранный графом живописец. — Отбросив искрившую иронией беззаботность, желчно пояснил Рокэ. — Прознатчики кардиналов, юные повесы и скучающие дамы также подойдут.
Как же он смертельно устал, нахлынуло понимание — болезненно-острой, несвоевременной, невозможной, ненужной обоим нежностью. И как же сам я смертельно… до обморочного, вот как сейчас, чувства, стянувшего грудь.
— Но пусть их… И не нужно так на меня смотреть, я, к твоему сведенью, прекрасно проводил время в нохебагерлеях: начал сочинять —мысленно. Сперва песенки, затем кое-что посерьезней. Забавно было бы… Хотя нет — кто станет читать выдумки Кэналлийского Ворона? Разве что трактаты по военному делу. Прочее ведь поймут настолько превратно, что смысл теряется…
— Ты попросту опасаешься, что тебя поймут верно, — с мягкой укоризной заметил я. Алва комично вскинул брови:
— А ты — подозрительно тактичен. Не заболел ли, а, гроза капитанов?
— Бери выше, — хмыкнул я, потирая переносицу. Что плохого… но Рокэ прав, и что со мной такое… Сновидение, это лишь… почти сновидение.
— Выше тебя один я, — неудачно пошутил Алва, возвращая обоих к тому, от чего стоило уйти.
Пауза длилась и длилась, сшивая нас в одно этим шелковым молчанием.
Кашлянув, Рокэ нарочито увлеченно заговорил о персонажах, которые занимали его воображение — разумеется, неоднозначных: о притягательном мерзавце, в коем читатели примутся рьяно искать вторую натуру; о герое благородной души, принимаемом за мерзавца безо всяких двойного дна и притягательности; и о натуре подлинно противоречивой.
Я смотрел, как шевелятся его губы… нить, натянувшись до предела, задрожала незримо и сильно, загудела струной под этим моим взглядом… на сей раз они оказались горячими и сухими.
Владыка способен пить дыхание, черпая силу чистой; этот же, не церемонясь, вынул душу.
Говоря по правде, я не ожидал отклика на свой порыв. Никогда не обсуждая эту сторону жизни моего друга, я, тем не менее, почти был уверен в его частичной либо полной искушенности. Кто знает, что поведал бы мне Рокэ, спроси я напрямик. Праздное любопытство он жаловал еще менее, нежели интерес к вопросам строго личным, к тому же склонность к откровенности причудливо соединялась в его характере с умением любую правду извратить до крайности, словом, поиграть словами власть при случае. А непраздного у меня быть не могло: да, я любил его — если в принципе способен на это чувство, в чем иногда небезосновательно сомневаюсь — но мыслей выражать свое отношение плотским образом как-то не возникало. Понять в полной мере и потому не счесть ханжеством, как возможно пялить глаза и не касаться, Алва, мнится мне, не мог: то ли в силу всепроникающего жизнелюбия, то ли — равно своеобразного любопытства. Впрочем, о его любовниках, если они и были, я ничего не знал. Их могло и не быть — годами, если не десятилетиями; в определенном смысле интрижки с дамами удобней. Возможно, я сужу по себе…
Итак, мы целовались, разменяв прежние утонченность и таинство грубостью и прямотой двух мужчин, один из которых вышагнул сюда прямиком с позиций, другой — из предваренного узилищем монастыря. Неудивительно, что поцелуи, больше напоминавшие пытку, долго не продлились. Что было далее, помню отчетливо, но говорить тут особо не о чем, слова "головокружительно хорошо" мне кажутся исчерпывающими. Разумеется, присутствовали неловкие моменты, в особенности с моей стороны, вначале, когда я, враз и совершенно потеряв голову, жаждал всего возможного и невозможного тоже, единовременно, не помня, а то и не зная, как означенное получить. Рокэ с тихим смехом то ли обуздывал, то ли, напротив, распалял мое нетерпение и я, сам не свой, зато вполне фамильно одуревший, едва не взял его вот так — не спросясь и не готовясь. "Жертва насилия" ввернул язвительное замечание о самонадеянных абордажниках, чем несколько устыдил меня, но не остудил ни пыла, ни неподобающих подданному намерений, кои я все же осуществил чуть позже. Рокэ не протестовал, напротив — скользнул в нескрываемую, беззастенчиво-естественную похоть сразу и полностью, делая второе наше сочетание противоположностью и все же отражением первого. Отражением, отражение… прицепится же слово, но к Леворукому. Совместность наша… так пляшут, делают вино, поют и объезжают лошадей. Ежели Росио не завел столичных любовников — он был тысячу раз прав, незачем. И какое счастье, невзирая на титулы и выучку с младых ногтей, какое счастье сохранить нечто настолько подлинное в своей простоте. Прекрасное в этом изначальном бесстыдстве — оно отнюдь не плод пресыщенности, как считают многие. Я пристрастен? Так и есть. И что же? Мне было это безразлично тогда и мне решительно наплевать сейчас, когда память о случившемся вот-вот померкнет — и посему сознание преходящести счастья так раздражающе отчетливо. Но нет, ни к чему сожаления, ведь в мире конечно все. Счастье, счастье… Мне до сей поры доставало критичности ума, дабы понять со всей ясностью, что столь высоко и всесторонне я более никем ценим не буду и, за вычетом Эмиля, никто кроме Росио меня не знает достаточно давно и близко для безусловного принятия, и уж точно никто не способен увести за очередную грань — и потому мы не станем друг друга любить никоим, кроме нашего, образом. Существовали, полагаю, колокольни, с которых это выглядело так, будто мы и не особо-то дружны — что с того? А здесь, быть может, я — не совсем я, либо тамошний Лионель отошел от какого-то истока; в любом случае, повторюсь — плевать.

…Он принимал меня, не сдаваясь, но, напротив, беря полновесно, то ли потому, что был мужчиной, то ли не умел иного. Я не думал тогда, не мог и не желал, не подбирал для происходящего слов, неподходящих, омертвевших, и запомнилось урывками: манящая ложбинка промеж бледных ягодиц, сглаженный запах пота и пряный — благовоний, влажные звуки, прикушенный сустав указательного пальца, поцелуи поверх синяков намеренно сильные, смешки, тела хлесткие, поджарые у обоих, умелые руки. И взгляд, о, взгляд! Горящий, живой настолько, что такого попросту не бывает у не сотканных из пламени созданий; и затуманенный, томный до заставляющей сердце замирать порочности; и ласковый, озарявший лицо тихим внутренним светом. Удивительная правильность, и гордость, и благодарность, пожалуй, разлились по моим жилам оттого, что не было боле в нем ни капли привычной отстраненности; и давящей вескости присутствия я также не ощущал — одну лишь открытость мне, и падал в бездну, падал бесконечно, и чудилось, лечу.
— Ну же, — с нетерпеньем подбодрил меня Рокэ, отводя взгляд и заставляя тем самым очнуться, — ты что ли уснул?
Резко, с силою двинулся навстречу, охнул и сразу же зажмурился довольно. Тени от ресниц мазнули по щекам, на покрасневшие губы вспорхнула полуулыбка, и я стер ее стоном — теперь уже да — любовника в ту же секунду. С каким-то элегантным небрежением к сдержанности Рокэ протяжно стонал тогда, когда ты окончательно уверялся, что все, на что этот человек способен в наслаждении, это молчать и улыбаться. Стонал, к слову, без позерства и отнюдь не капитулируя — капитулировал я сам, в голове мутилось, тело одолевала предательская слабость и дрожали, будто у подростка, плечи.

***

Сбивчивое, прерывистое — словно не хватало дыхания — бормотание:

Я сам не свой. Я пьян, я беспокоен... болен.
По снах ходящий тянет жилы из меня
и смотрит. И не смотрит. Недостоин?
А если это гордость; если нрав
смирить не в силах, проиграв?
Заледеневшие согреют ли друг друга?
Весна, о сумасшествия подруга,
ты вытчешь март из старого огня.

Пальцы бездумно оглаживали гарду, во рту было отчего-то солоно. Упав на колени, рванул ворот рубашки левой рукой — послышался треск ткани. Неважно, неважно.

Я знаю боль, неверие и власть,
я знаю жажду, знаю имя, знаю путь.
И не свернуть, и радостно мне ныне
от мысли, что лица не отвернуть —
устами пересохшими припасть.

Изнутри жгло, но, одновременно, пробивал озноб.

Звенит металл, густеет кровь... Создатель!
Уже неважно, кто святой, а кто — предатель,
уже и стыд неважен... все — долой; пора.
Его игра теперь — моя игра.
Не будет завтра и забудется вчера,
когда батистовые лягут веера
на плечи мне... пора, пора, пора.

События последнего года практически изгладились из памяти; казалось, он вернулся в себя, к себе, вернулся наконец домой, вернулся к сюзерену, и был им Алва — кто же еще мог быть его сеньором, его эром?
"Здесь" походило на замок из сновидений, на закатную башню, быть может, тревожную инакостью и предчувствием беды. Отыскать Ворона во всей этой зыби было необходимым, но он медлил. Ворвавшийся во дворик ветер, будто подслушав чужие откровения, прошелестел подобие ответа — показалось? Сон, бред, безумие, но…

Наготу в мешковину запрячу, не каясь, пойду —
словно слухам неверным — по тонкому льду;
и потрескались губы — откуда жара?
глухо всхлипнули трубы... то было вчера?

То было давно… Прохладная гладкая кожа под губами, клятва… Укором донеслось:

Задохнулась столица в капкане чумы
мне бессонница снится в потемках тюрьмы;
путь на небо проложен отчаянно вниз;
всех смогли уничтожить кому поклялись.

Как же это несправедливо! Но он простит, ведь не со зла, нет, это все одиночество и горечь, опустошенность и даже, быть может, надлом. Остался в прошлом романтический образ порока во плоти, растаял вместе с юностью — есть человек, сложный, чьи достоинства бесчисленны, поразительны и разнообразны в той же мере, в коей бесчисленны, поразительны и разнообразны недостатки.

Фонари приспав, усмехаясь, скользну
тенью снов твоих шалых — в чужую весну,
где наколоты луны на жажду клинка
и звенит однострунно немая тоска.

Непонятно, но как же дивно! Как… жарко, как…

Тише, юноша, тише — легла лишь под утро,
после бала красавица-ночь. Всем невмочь превозмочь карнавала
искушения.
…Слышишь, слышишь? — как будто играла
та мелодия снова… Обещание, зов… так дразняще и смело, пьяняще, умело… И разбита незлая луна.
Я бесстыдства напьюсь здесь и впрок, и сполна.
Я позволю побыть себе целым.

Слышит, он слышит, он понимает…
И он готов.

***

— Вы ли это, герцог?
Приподнятые в притворном изумлении брови, и означенный герцог дернулся, будто от пощечины. Юнец. Как, право, странно в своем роде превратиться наконец в плод воображения "эра Августа": равнодушного и не лишенного ряда порочных склонностей монстра. Среди последних, к примеру, способность упиваться теми страстями, которые сейчас — сие очевидно — обуревают молодого Окделла. Впрочем, он, бесчувственный мерзавец, Васспарда им не простит. Раны затягиваются — любые, иначе не выжил, а шрамы имеют обыкновение блекнуть; но все же Васспарда он не простит. К тому же, как показал недавний опыт, даже застарелый шрам способен открыться. Изгладиться также, не в том дело: существуют раны, меняющие необратимо; маркиз Алвасете счел бы Дикона не заслужившим выпавших на его долю испытаний, герцог Алва разучился жалеть сходным образом и неоднократно споткнувшихся о пробный камень "милых юношей". Впрочем, и к собственной персоне жалости не ожидая, искренне не желая ее. Чудовище? Быть может. Все ж лучше, чем "одинокий ворон в бездне света": что позволительно в пятнадцать, в тридцать семь по меньшей мере несуразно. Сам он себя считал… нет, увольте, назваться в Золотых Землях философом… а жаль, прекрасное в своей точности было бы определение для тех, кто мыслит — и живет, соответственно: в неподтвержденных поступками утверждениях нет ценности, лишь звон поддельных монет — иными категориями, нежели большинство современников. Сложнее так или проще? Все относительно, и никто, разумеется, не лучше, даже если глубже или выше. Разность путей — данность мироздания, вот и все. Пожалуй, чудовище бы, сознавая эту данность, сумело зазря не сокрушаться… глядя в серые глаза. Ты жалок, как и все философы, Рокэ, сказал он себе с улыбкой, как и все люди. И рад этому; кошки с четыре я бы выбрал себя каким-нибудь астэром.

— Монсеньор!
Что это у него на губах? Кровь?.. И шпага в крови… Его, Ворона, шпага. Что за…
— Вы кого-то убили?
— Я… Право, не помню.
— Восхитительно. Продолжайте в том же духе.
— Почему вы все время издеваетесь?! Я ждал вас! Я вспомнил; теперь я знаю… — Как же он бледен, как лихорадочно блестят глаза. Красивые ведь глаза... Как же все это безразлично теперь.
В Кэртиане он мог пожелать беседы. Или прощания. Здесь не хотелось ничего, но везде и всегда, во всех отражениях Ожерелья, они…
Рокэ обернулся прежде гулкого отзвука шагов по каменным плитам. Сумерки, посинев, сгустились, и, полускрытый тенями, появился во дворике гость стремительный и тонкий точно росчерк на велене; знакомый. Света бы сюда! Тотчас сами собой заполыхали, пахнув смолой, продетые в кольца на стене факелы — Савиньяк! Ли? Нет, конечно же, нет — Арно, Сэ.
— Объяснитесь, — сухо бросил ему Алва заместо приветствия, досадуя про себя. При иных обстоятельствах он был бы рад младшему брату Лионеля, но не приструнить мальчишку сразу попросту опасно. А лучше и вовсе выпроводить без промедления и жалости к юной любознательности, вот только как дурачок сумел забраться в самые что ни на есть сновидческие дебри?
— Извольте, — предсказуемо обиделся виконт, вздергивая подбородок слишком для Рокэ узнаваемо и посему умильно. Как есть олененок.
— Положение мне известно, — объявил Сэ, — и я желаю быть вашим младшим наместником.
Какова наглость! Но, надобно признать, очаровательная.
— Претендовать, теньент, не означает годиться, — осадил еще одного неуемного Савиньяка Рокэ. — Как, по вашему, вам случилось попасть сюда?
О том, что еще он знает, в присутствии Ричарда расспрашивать не стоило.
Держась с той все еще юношеской изломанной грацией, которую Рокэ помнил в нем, Арно четко и внятно — сказывалась Торка — изложил свои догадки, основывающиеся на причастности к необычайному еще со времен Лаик, если не раньше. Черты выразительного лица подрагивали от подавляемого возбуждения. И — перманентного внутреннего трепета, лишь ему, Арно, свойственного, не преминул отметить Алва, никогда не стремившийся видеть в сыне отца.
Савиньяки — кровные вассалы Дома Молний, однако "корень зла", как Ворону представлялось, был в другом… И что прикажете с этим делать? Что, кошачий соберано, — смешно, но здешний титул по смыслу в точности соответствовал привычному — вы себе прикажете? А что прикажете другим?
— …А вы, юный наглец, осведомлены также и о том, что здесь действуют законы древние, — и дурацкие — и примитивные, словом, все замешано на крови либо, допустим, семени.
Арно моргнул — то ли смешавшись, то ли недоумевая.
— Нет… Но послушайте! Ро… Герцог! Я готов себя всего отдать без остатка и служить вам по совести и без обмана, — явно искренне, не рисуясь и не примечая некой щекотливой неоднозначности, повторил он слова полузабытой даже среди старой знати присяги, с горячностью доказывая всю серьезность собственных намерений. И, на глазах превращаясь для Рокэ во встрепанного ребенка, взглянул просительно и ясно. Алва вздохнул: негодник, прекрасно помня, кто угощал его заморскими сластями, попытался еще раз уломать "кэналлийского дядюшку" бесчестным и отточенным годами практики способом.
— Ну так что же, — Арно досадливо тряхнул головой, становясь юношей, но желая быть мужчиной — старательно изогнул губы в бесспорно позаимствованной у братца "усмешке Чужого", — примете ли вы мою службу, мессир?
Непривычное обращение резануло слух, но подумать над этим времени не нашлось — с полным ярости и какого-то глухого отчаянья воплем, сверкая глазами, Дикон кинулся на друга. Бывшего друга, успел заключить Рокэ, бросая себя наперерез.
— Вот и сбылись ваши чаянья… Ричард.
Сталь совершенно точно вошла в тело, но он отчего-то не спешил падать. От хрипловатого смешка его неизменный оруженосец отшатнулся; зачем-то посмотрел на свою руку, все еще с силой стискивавшую рукоять.
— Я… Создатель!.. Я, я не хотел! Нет!
— Да какая теперь разница… — устало пробормотал Рокэ, ощущая, как леденеет бок и наваливается темнота. Непроглядная и неотвратимая, как глаза Савиньяков. Лионель? Арно?..
— Не смейте трогать Сэ… Это приказ, слышите…
Глупые… мальчишки… Где же бытует фривольная поговорка про убийство врага заместо соития… не вспомнить. Образованность необратимо развращает… А малыш ведь оказался прав — четверо, их должно было быть четверо… Ничего непоправимого не случилось… скорее всего… и в следующий раз удастся дойти, непременно… но все же он умирает — от выворачивающей нутро наизнанку чужой боли… Не струнной — органной.

***

…Савиньяк крепко сжал ручку чашки, чудом ее не сломав, и вперил диковатый взгляд в Сэц-Алана; бедняга адъютант вздрогнул, и вовсе непостижимым образом не уронив шаддийник наземь.

…Смерть сюзерена уже не была холодна и пахла отнюдь не порохом, от нее исходило гнилостное болотное тепло и тошнотворный дух увядших лилий, и липкие мерзкие нити какой-то паутины сладострастно льнули к Ричарду, невзирая на его отвращение и гнев, превращая их в подобный себе вязкий, дурманящий голову зеленый мед.

…Песочного оттенка ковер в потайных апартаментах графа Ченизу портили начавшие к возвращению оного буреть кровавые пятна, однако заявить правомерный протест повинному в эстетическом преступлении гостю хозяин не смог бы, даже возникни у него подобное желание, поскольку гость, он же Первый маршал Талига и прочая, находился в глубоком обмороке.

…Подставив лицо полуденному весеннему солнцу, теньент Сэ безуспешно пытался припомнить сон минувшей ночи, поскольку тот, вне сомнений, был повинен во все растущих и чуждых жизнерадостному нраву тоске и раздражительности.

***

Алва, когда приходил в сознание, говорил, что нужно лежать и ждать. И он лежал и ждал, пока не исчез.

***

Нарисуй мне мальчишку и смерть —
мартинете на горьком излете.
Мне должно не успеть и успеть,
серебриться в чужой позолоте.
Нарисуй, растрепавши мазки —
ты, испачканы пурпуром пальцы.
Уж шагов своих вижу стежки
на судьбы зачарованных пяльцах.
Нарисуй на рубахе пятно —
я торировал луны под солнцем.
Просыпаясь, запомню одно:
кто не верил — вовек не проснется.


8—14 марта 2013 года


Примечания

Примечания

[1] друг (кэналл.)
[2] мой дорогой (на диалекте Эпинэ)