Автор: Elisa S.
Название: «Помнишь ли ты?..»
Фэндом: «Отблески Этерны»
Пейринг: Рокэ Алва/Джастин Придд
Жанр: сенен-ай
Disclaimer: хором: «Мы любим их, мы очень-очень любим!», но принадлежит они не нам T_T !!! Но => глубокоуважаемой Gatty.

Помнишь ли ты, как все начиналось?..
читать дальшеГорячие вздохи, страшная усталость, отчаянье и паническая мысль...
"Помогите... Хоть кто-нибудь... Создатель, ну хоть кто-нибудь, умоляю, помогите..."
Тихий шепот, стук ненасытного сердца и крики преследователей - откуда, как?! Но это же было просто невозможно! Просто невозможно было там и дальше оставаться, просто невозможно было там и дальше находиться, слушать, кланяться, по ночам запирать все-все задвижки и бессонными глазами таращиться в настенные гобелены, сероватую пыль, потускневшее геральдическое серебро. Сидеть в этом гробу, в этой тусклой, унылой, старинной чугунной клетке, среди этих портретов, тугодумов и тусклых, печальных лиц, похоронных курений, подозрительного мертвого запашка. И взглядов, взглядов тупых, пустых, равнодушных! Я...
Я просто обязан был сбежать, и мне почему-то всегда казалось, что отец никогда не обратит внимание на одного из своих сыночков, пусть и решившего удрать из "милейшего" родительского гнездышка, и стремительно (в ту же ночь, из окошка, пробравшись чрез сад и засадив об выступающие на воротах кружевные башни хорошую ссадину) претворившего свое ненасытное желанье "свободы" из "было" в "есть". Ведь, благо, нас у плодовитого папеньки было так много, что кто-то даже пошучивал, как если б нашего родового Спрута распилить на части, так и получиться до бесконечности крошечных Приддов, вот мерзость-то! Ведь, логически-то рассудить, что при таком-то потомстве батюшка не мог заметить пропажи, подпиленных оконных булавок да подкупленных слуг. И что ему да меня, а?!
Так... почему же он выслал погоню?! Ведь я не был не наследником (о благо, у меня было столько братьев да сестер и всевозможных кузин и кузенов с линий столь же разнообразных, что кольца на родовом гербе!), не был и замечен при дворце (хоть и представлен, как без этого!), так... Неужто сейчас, после бесчисленных годов сухости, презрительного высокомерия к моей персоне был вдруг проявлен столь смутный, туманный интерес?! И почему? Не поверю, что вдруг матушка с благороднейшим сударем папочкой не с того ни с сего (ах, простите, но я был подвержен редкому цинизму, и уже разучился верить во что бы то ни было!) решились воспылать ко мне "пламенной" любовью. Уж можете поверить мне на слово, что такие вот чувства нашему семейству холодных и ожесточенных "медуз" были просто удивительны и исключительно нелепы!
Когда-то мне хотелось, чтобы меня любили, когда-то мне страстно желалось, чтобы хоть кто-то же обратил внимание на маленького мальчика с белесыми блеклыми волосами, бледным, изнуренным от слез личиком, что дергал и за рукава, тащил за полы фраков, мне так хотелось, чтобы... хоть кто-то - и пусть глупая, дурашливая, тостая кухарка! - вдруг улыбнулась мне и воскликнула с гордостью: "Джастин! Ты пришел! Как ж мы рады...", но...
Просто мне хотелось, чтобы хоть кто-то встретил меня, какой-нибудь из бесчисленных сонмов братьев да всяческих дворцовых служак смотрел на меня, не как на очередного выродка Спрутов, а... как на личность, на человека, как на отдельное щупальце многочисленной своры медуз, в конце-то концов! И один раз в жизни кто-то действительно был б счастлив пожать мне руку, а не оглядеть и фыркнуть спросонья, мол, как, ты все еще тут?! Как хорошо, но...
Это бесконечное противостояние, эти "навозники" и невозможные Люди Чести! Меня от них просто-напросто тошнило! Потому что папочка-мамочка и прочая, прочая, прочая родовитая низость и гадость не замечали ничего вокруг.
О, я помню, как давным-давно, в бытностью мной сопливым, глупым юнцом, мне отчего-то пожелалось спросить, по каким же таким причинам, в таком случае, ежели всех вокруг презирая и отвращаясь этой, так называемой, "олларской сворой", благороднейший и мужественный (но почему-то исключительно задраив все окна да поплотнее забив в щель под дверью старым пледом) папочка не желал выступить против. Против всех и вся выступить и, разумеется, победить с блеском, чего он не действовал, раз все так ему не нравилось, и так он хотел всем доказать, как же силен и могуч?!
"Дурачина! - вдруг взревел тогда папочка, с треском вскочив из кресла и заставив меня сжаться от ужаса, а мамочку - плотнее в спинку высотного стула вжаться, разронять все вышиванье и явственно вздрогнуть от неожиданности. Мамочка вообще постоянно вышивала, не знаю почему. Такие... тонкие голубые розы и нежные терния. Она всегда что-то пряла и склонялась над чем-то склонялась своей темной, тусклой головой, я... так редко видел ее веселой, а еще реже доводилось мне лицезреть, как она поднимет глаза. - Ты... ух, высек бы недоростка, не был бы так мал! Ты что не знаешь, что даже у стен есть уши?!"
Нет, я о таком тогда даже и не думал - мне стало жутко интересно, как это - уши у стен? Они где вырастают: у камина или над оружейной полкой, а может, там еще глаза прорезаются в старенькой кирпичной кладке, туманно распахиваются прямо из хвоста павлина на ковре?! Как интересно было бы на такое чудо взглянуть, ха, ну хоть одним глазком, хотя, быть может, если бы я спросил еще что-нибудь такое же в этом духе, мне бы даже удалось их застать? Или то домовые, о которых частенько любил травить байки наш конюх, а, может, и сами изначальные твари с Леворуким и его кошками?! Ух, ты! Как здорово, только вот опять бы послышалось что-то об рваных штанишках, о соблюдении невозможно отвратительных приличий и контроле над эмоциями, а так ж обязательно бы пролилось гнусное:
"Джастин, какой ты невоспитанный! У тебя все можно по лицу прочитать! Надо уметь молчать, понял?! Тебе еще жить, жить тебе, так что имей совесть не краснеть везде да всюду, и тщательно следить за тем, что говоришь, кому говоришь с кем...".
Признаться, я никогда не любил и эти глупые правила и всевозможные (ах, да ему, верно, приходилось в радость выдумывать, что не день - так парочку, вот ведь смех!) папенькины запреты. И я никогда не мог понять, отчего же так необходимо молчать, когда хочется залиться сказочным смехом, почему мы вынуждены кусать губы и презрительно хмурить тонкие брови, ежели хочется рыкнуть от унижения...
Я никогда не желал подчиняться. Вот за это-то и поплатился, но - погоня?! Увольте, вот уж это-то, было, без сомнения, слишком. Лишним это было, лишним!
"Хоть кто-нибудь..."
Я нервно сглотнул и, судорожно отерев пот со лба, отсчитал до десяти, готовясь мимолетно выглянуть из-за угла, чтобы просчитать отдаленность противника и, главным образом, его численность. Как учили. Да и крики раздавались все ближе, все ближе слышался перезвон длинных тонких шпаг...
Нет, никого пока нет.
Можно подумать над дальнейшими действиями, легонько перевести дыхание, ну и отогнуться, разогнуть скривленные дикой судорогой пальцы и в отчаянном ожесточении рассесться на старых коробках, откидываясь на стену спиной. У, как страшно, как хорошо, как глупо! Куда мне теперь прикажете бежать? К кому податься? О, слушайте, ведь до Лаик остался без малого месяц, месяц можно как-нибудь протянуть, устроиться гувернером каким-нибудь, да, ну... в оружии я тоже разбираюсь неплохо - можно стать продавцом. А не принять они меня просто не смогут - все же, как никак, я граф, а, значит, лицо благородного, богоугодного да просветленное, как не крути... Тьфу, гадость! Ах, ненавижу себя, какой я жалкий... Я судорожно отер щеки, но уже через секунду уронил лицо в ладони, беззвучно затрясшись от слез.
Как глупо, как глупо, как глупо...
"Помогите"
Так что там было дальше? Раз уж устроили тут вечер (а, вернее, ночь) сказочных воспоминаний и пытливых откровений, стоит продолжить, на что-то все же отвлечься - а то не гоже тут, в какой-то дурацкой подворотне реветь, как испуганный пацаненок, что я девка, что ли?! Отвратительно, и это - граф Придд, хваленый своей выдержкой да равнодушными взорами в любой ситуации, э! Так... Я с силой протер заплаканные глаза тыльной стороной ладони и устало откинул голову назад, слегка царапнув светлым затылком (как же так получилось, больно стало) о ровные каменные плиты, от времени отершиеся до зеркальной глубины. Ах...
Помню, тогда...
...Папочка, метнувшись к окну и пристально проглядев всю улицу от ворот до поворота, быстро развернулся, сверкнув в меня взглядом и сделав яростный шаг вперед:
"Ты что, не понимаешь, что за такие слова нас могут сослать в Багерлее, а?! Ты хоть знаешь, как я тяжело переношу поездки, не говоря уже о том, что он может тебя услышать... И ты еще смеешь спрашивать, почему мы проиграли, кто мешает нам победить?! Ах, это... отродье Леворукого, это... проклятье просветленной Талигойи! Эта... тварь! Тварь синеглазая!"
Я тогда не стал детально уточнять у папочки, что же это за такое "отродье" и что за "тварь". С тем ярчайшим, диким, дерзким, злым взглядом. Со свирепым, ленивым и веселым, таким! Я узнал это лишь, когда чуточку подрос, когда был приставлен ко двору сопливым крошкой и имел честь видеть так называемое "проклятье просветленной и божественной Талигойи" своими глазами. О, видеть и...
...ужасаться.
Так вот кто мешает нам восстать супротив супостатов и узурпаторов?! Так вот, кого все так бояться, при ком корчат мерзейшие улыбочки, а в четкие, точеные лопатки и прямую спину отпускают дерзейшие проклятья? Вот при звуках чьего имени дрожит сильнейший, могучий батюшка! Но я тогда (тогда уж запасшись изрядным цинизмом да принявшись в родовой гордости саркастически высмеивать каждую вторую леди, щуря обожаемую папенькой противную улыбочку) не мог понять, как, как же, почему же, почему?! Почему это ослепительное, утонченное совершенство может быть... таким опасным! Почему?!
"Помогите..."
Жуткий лязг оружия преследователей загремел совсем рядом (почти в двух шагах!), заставив меня окропиться холодным потом. Спешу уточнить - с ног до головы. Уфф, эдак отловят ведь и швырнут в ноги папеньке с гнусными ухмылочками, мол, привезли пропажу, извольте расписаться. Ненавижу... Не для того я столько вытерпел да выстрадал, чтобы вот так вот глупо попасться! Ах, да ежели бы не эта глупая лодыжка, что умудрилась сослепу в темноте подвернуться в выступающем из плиток крюке да в нем же и благополучно и застрять, разве сидел я тут, скрючившись и сжавшись от боли и униженья?! Никак нет! Рванул бы дальше, да так, что пятки б засверкали! Эх... Взяли!
О-оой!..
Я вновь дернулся, зашипел от ярости и, проглотив обиду, с озлобленностью уронил голову. Нет. Так не пойдет. Так я совсем ее вывихну и расшатаю жалкие сухожилья, а лучше никому не станет - так вообще потом встать не смогу! Вот если бы... я смог дотянуться до той лужи, возможно, извернулся б смочить кость и на примере масла проскользнуть под нахальным штырем, только... Только как же так нужно извернуться! Мне это, во всяком случае, не под силу, у... но это же не повод сдаваться! А эти... ищейки кошек, Манриков Леворукого! Как же выследили, ведь хорошо же следы запутал - теперь вот рыщут, старательно как принюхиваются, псы кошковы, совсем близко, ужасно близко... Как бы там написал Дидерих - этот выскочка и ужас-мрак папенькиных снов?
"Дышат мне в спину, дышат мне в душу..."? Как глупо.
"Помогите... прошу..."
Я не мог точно вспомнить, как именно оказался в этой старой, заплесневелой, темной подворотне. Среди этих замшелых, протухших плит, длинных черных блоков, разложенных один на одном и выставленных четко, аккуратно с буквальной бергерской методичностью. У нас, в нашем-то Талиге, где двуцветные плиты украшают расписные полы королевской резиденции и прозрачная королева страдает над глупым и трусливым муженьком, молча раздвигая перед каждым встречным поперечным ножки и... равномерность?! Откуда только взялась здесь эта холодность, рассчитанное до точек убожество, кривые шиферные кровли, наброшенные одна на одну соединенные, как в какой-то сказке - длинными изящнейшими перекрытиями, сплетенными алыми розеткам и увенчанными ажурными башенками?! Откуда? Вот издевательство! В нашем королевстве, где никогда нет, и не было порядка, такая упорядоченность и такое смирение... Стоило ли бежать от папочки, чтобы попасть сюда - в такую же высоченную каменную клетку? Оно того стоило, кто даст ответ...
"Помогите. Помогите! Прошу!"
А если бы мне пришло в голову поднять глаза, то я бы, наверно, не увидел Рассвета. Лишь крыши длинных домов, сходящихся едва ль не под прямыми углами, параллельные друг другу, пыточно сужающиеся, и буквально на глазах затягивающие тот крохотный звездный уголок, что можно было с трудом разглядеть, сильно прищурившись и дико вздернув голову. Вверх. Туда, куда мне не достать - с эдакой-то ногой и паршивой слабостью в коленях... Убежал, тоже мне! Да и куда желал скрыться?! Здесь, где всякого по фамильным носами и глазам распознают, куда желал незамеченным, не узнанным (вот главное) податься?! Дурак! Какой дурак... Надо было скопить деньжат подольше и рвануть хоть в Дриксен, хоть в Гайифу (нет, только не туда, менталитет там...), а теперь что?! Ой, идиот...
За углом глухо лязгнуло, т я, тот час же подобравшись, вжался в стену, от ужаса зажмурившись, оглушившись дуэльной пальбой сердца. Совсем, как в детстве, когда ужасно не хотелось, чтоб нянька или очередной гувернер (почему-то папочка менял их с корабельной очередью Альмейды) нашли меня свернувшимся в комочек под одеялом, я прятался в шкафу да жмурился там, что есть мочи, надеясь, глупо и слепо, молясь Леворукому и всем его кошкам... Надеясь, что вот раз мне не доведется благодать лицезреть воплоти, сказать, сих Создателем помазанных господ, то и им тоже не улыбнется искать меня именно вот здесь, среди старых папенькиных сюртуков и бесчисленных швейных полок. И все пройдет, пройдет, пройдет, и станет лучше, неизменно, светло да, конечно, образуется. И придет Рассвет. Мой собственный Рассвет - великий и могучий...
И все будет хорошо, стоит мне прикрыть глаза и натянуть воротник от пижамы покрепче на нос. Никто меня никогда не поймает, не достанет, нет...
"Помогите. Хоть кто-нибудь, прошу вас, помогите... Молю! Спасите... меня"
- Эй, Жульбер! - высокая тень перекрыла световую лапу переулка, я едва удержался от вскрика. О, да он же стоит за углом, я могу слышать, как поскрипывают начищенные сапоги и звякает цепочка с продетой в петлю петушиной саблей... Этой не дерутся, этой поражают. В численном перевесе и круге многочисленной свиты, ощетинившейся черными дулами, взявшей в кольцо. Так, просто и глупо - булавка, вот это что! - Проверь-ка! Щенок не мог убежать далеко, вот ведь задал ночку ну да ничего, потом и отыграемся,... Монсеньер ведь не приказывал сразу его доставлять, нэ? Значит, ежели получиться, можно еще и поиграть с паршивцем, ха...
Мой крохотный уголок света перекрыло без малого двадцать теней, столько успел насчитать. Почему же столько?! Папочка просто рехнулся! Это же почти целый караульный отряд! Служивые не стеснялись крепких выражений, по нестройному ряду, высвеченному талым фонарем, пробегал судорожный шепоток, что-то сопливился, сморкался в рукав, кто-то протирал ножны и дергал за перевязь шпаги на бедрах... Кажется, они остановились, чтобы прослушать приказ главного. А ежели мне память не отказывает (на что на что, а вот на нее-то еще как-то не доводилось жаловаться), то это острослов да престарелый вояка Гаренц. Не в пример прочим бергерам непосредственный, хозяйственный, а так же страшно мстительный и злостный. Ах, папочка, за что?! Ты, верно, решил навсегда избавиться от своего пропащего сыночка? Ну, тогда тебе следовало соблюдать немалую осторожность да конфиденциальность жуткую, ты же такой манерный, так боишься малейших пусть, но - "не соблюдений" - приличий,... а так?
Я не умру тихо, папочка.
Умирая, я успею всласть наораться, имей в виду да прими к сведению. Я так просто не сдамся.
Ни за что.
- Ага... - вторая тень опасно качнулась, я бешено задергался, раздирая губы в кровь. Как же больно, как невыносимо больно чувствовать себя распятой на тонком черном крючке мошкой! И ведь пока не освобожусь, не смогу бежать дальше, а я не освобожусь, нет, нет, ах - ах, кошкова нога! Только ведь все было так хорошо! Ну почему мне так не везет... - Уж я-то, я проверю, господин, можете не волноваться! Не сомневаться тоже, гы, гы...
- Я с тобой! - вызвался чей-то хриплый бас.
Я сжался.
- Я тоже, пожалуй, разомну косточки.
- И я, и я!
- Ладно! - раздраженно откликнулся "господин", с ненавистью дергая ножны - помню, они всегда ему страшно жали, а папочка был слишком скуп, чтоб выделить деньги на новые... - Ты, ты, ты. И вот этого возьмите. Без толкотни! Проверить! Если мальчика там - доставить немедля, я уж найду, о чем с мерзким отродьем перетолковать...
В ответ послышался нестройный гогот и великодушное восхваление старшего по званию, какой-то солдат на радостях разоржался, как заправский жеребчик, а кто-то со смехом вычистил ноздри на мостовую. Меня передернуло от омерзения, панически сжалось сердце. Меня найдут. Меня сейчас найдут, а эта дурацкая нога, изворотливая и кошковски хвастливая даже и не подумает вывернуться и встать, как тому по божьим законам положено, она так и останется там, под этим черным металлическим крюком, а я ничегошеньки не смогу сделать... Пусть я бьюсь, пусть мечусь, как бабочка у фитиля, я...
Беспомощен. Совершенно. Абсолютно. Дышать...
Но я должен кричать беззвучно. Должен себя контролировать - так говорила мамочка. Я - Придд, и я не имею права на чувства. Но... но ведь так хочется пугливо разреветься, как же хочется закричать что есть сил, но нет рядом холодных рук, чтоб носом зарыться и не выныривать глазами из ладоней, пока не кончиться эта ужасная, жуткая ночь, пока не перестанут лязгать о плиты караульные "булавки", все не уберутся отсюда к кошкам, все, и не оставят меня в покое, так, так...
"Помогите! Умоляю, спасите... дышать..."
- Господин начальник! Нашли паршивца, вот он, вот! - когда только эти псы успели подобраться так близко?! Как я умудрился проморгать их приближение, не приметить длинных рук, в миг ощерившихся тонкими шпагами, разлетевшихся талыми бликами, окруживших, расплывшихся гнусными ухмылками?! Падальщики! Ызарги проклятые!
Перед глазами поплыли ненавистные лица, улыбочки, волосатые усишки и белесые глазки все, как одно - лиловые, кажется. Твари, твари изначальные, твари слетевшиеся похохотать, погоготать, поиздеваться налетевшие, ровно что мухи на нежную, гибнущую розу (кошков Дидерих!)...
- Здесь он, господин начальник! Хорошо завяз, не выдерешь! И сам не убежит! Крепко засел, а?! А вот и лапка у кузнечика застыла, ха, ха...
- Ха! Точно! - какое-то бледное лицо пьяно изогнулось, я дернулся, отшатнулся, нокуда уж больше?! И так ободрал костлявыми лопатками всю стенку, но тут захотелось... Вот бы извернуться и залепить свободной ногой в глаз тому, что всех ближе, да усмехается всех гаже! Да только далеко стоит, гад! Верно, смекнул уже, что я, хоть и плененная кобылка, хоть и стреноженная, а лягаться не разучился и пихаюсь знатно, да! - Не убегнет!
- Р-разойтись! - глухо рявкнул кто-то над головой, я вздрогнул, задрожал в последней попытке не взвыть, сохранить ускользающее достоинство. Вот ведь бирюки подлые! Нет, слез Придда эти мерзкие твари не увидят, пусть я опозоренный, но еще не настолько, чтобы окончательно лишиться рассудка. Я же все, как никак, граф. А против крови ничего не попишешь. - Разойтись и выстроиться. Сейчас старшой говорить будет...
Ведь не попишешь, верно? Ах, как бы хотелось избежать обязательств! Стать простым парнишкой, не каким-то там трижды проклятым Повелителем Волн, а обыкновенным - уличным, быть может, оборванцем, но вполне осознанно идущим на... заведомый риск. Как бы хотелось сейчас превратиться в обыкновенного карманного воришку, стащившего (но исключительно по глупости!) кошелечек у столичного коменданта, зазевавшегося по дороге и засмотревшегося на красотку Марианну, и шмыгнувшего в первую попавшуюся подворотню! А не в сына верховного "честного" дома, окруженного пьяными злыми слабаками, теми жалкими ызаргами, загнавшими, с гнилым склизким смехом пленившего даже не сойку, а нежную лань!
Да они меня - ужавшегося до заострившегося комочка, подобравшегося для необходимого (в случае чего) броска, поверженного, но не побежденного, не смирившегося, не опустившего головы!.. Они меня окружили, рассредоточились длинной шеренгой и завернули в полукруг, поигрывая пальцами на ножнах и явственно ухмыляясь, мол, ради такого сопливца вытаскивать "булавки"?! Не смешите мои подштанники! А я, плененный, но не собирающихся сдаваться, дерзко подмигнул одинаковым лицам и постарался рассесться как можно нахальнее, приняв до крайности свободолюбивую позу. Так... Кажется, одну ногу (свободную) подогнув под себя, а перекрещенные руки завернув под голову, чтоб не так холодно было к стенке прижиматься. Ну, и, на последок (просто, для проверки), что есть сил дернув засевшую под искривленным металлическим крюком лодыжку и, слегка, право, сморщившись от боли, но... как никогда дерзко вскинув подбородок да смело уставившись в заретушированные тенями солдафонские рожи!
Вот так-то, господа. Джастин Придд не сдается без боя.
В толстых пальцах дрожали тончайшие шпаги, кто-то с яростью припоминал Леворукого, какой-то (самый крайний справа, я видел лишь белый шейный платок, а дальше - пустоту, как странно...) с ненавистью сжимал и разжимал белые пальцы на дешевом, медном эфесе, явственно намереваясь отплатить мерзкому сопливцу (то есть мне) за веселенькую ночку, полную головокружительных приключений и ярких взлетов! Всего, как, изрядно потрудившись прищуриться, я насчитал - их было двадцать, плюс-минус пара-тройка оставшихся снаружи, не зашедших в подворотню и, быть может, посчитавших ниже своего достоинства (а оно есть?!) связываться с каким-то недоростком, не прошедшим даже Лаик. Не слабо папочка постарался вразумить зарвавшегося отпрыска, ничего себе, так сказать, "карательная экспедиция"...
- Разойтись!
Я уже в который раз вздрогнул, начиная легонько ежиться от холода. Вперед, растолкав темные и такие знакомые геральдические морды, вышел дородный "господин начальник-старшой", положив толстенные пальцы на эфес не в пример обычному, солдатскому золоченный и осыпанный измельченной бирюзой. Да уж, в нем точно было что-то могучее и неповторимое - своим весом он мог перещеголять, верно, даже откормленных с олларской кормушки ублюдков "навозников"! Видимо, сей почтенный и представительный господин обладал к тому же (помимо крайне отличительного пивного достоинства - гигантского брюха!) еще и неоспоримой смелостью, потому как рискнул приблизиться ко мне (правда, лишь на пару шагов преступив шеренгу распетушившихся ызаргов) и даже слегка улыбнуться в столь же представительные заросли под носом. Да как...
Ну, во мне этот чудовищно жирный господин вызвал чувство непримиримой гадливости. Думается, потому, что мне, к прискорбию, доводилось лицезреть почтительного сударя снизу вверх, к тому же изрядно задирая голову. Но, к сожалению, ничего, кроме выпуклой округлости могучего брюха да длиннющего, ноздреватого носа я не смог рассмотреть. Ах, это сказалась природная близорукость, а быть может, в этом воистину выдающемся (в самом глубинном смысле) джентльмене не было не крошки больше значимости - только необъятное пузо.
"Помогите..."
Я оглянулся, завертел головой, боясь показать, как затравленно глядели мои глаза. Я не хочу так умирать, не хочу опять в ту тусклую клетку, в ту вонючую, мерзкую, пустую... Не хочу видеть те лица. Не хочу больше тупого равнодушия. Хочу смеяться, когда смешно, когда печально, я хочу плакать, а так... Они меня не достанут. Могут хоть зарубить на смерть, изрубить всего в капусту! Я...
"Помогите!"
- Что, петушок, все точишь перышки?! - жирный "господин-старшой" нахально усмехнулся в перекошенное от ярости лицо вашего покорного слуги. - Тебе бы не перышки точить, а думать надобно, вот что... - до ушей донесся тишайший змеиный скрежет. То милейший "начальник" нарочито медлительным шелестом тянул из расписных ножен изукрашенную рельефными цветочками и всевозможными бутафорскими бусинками "булавку". Что он хотел ею делать? Исколоть меня до смерти?! Пф, да! Широченная лапища, утепленная богатым меховым заворотом там, где у всякого нормального человека должно было находиться запястье, лениво вывела несуразный росчерк, с нелепым тоненьким свистом выхватив дворцовую зубочистку из ножен и прочертив ею косоватую петлю. Весьма глупую к тому же, на мой неискушенный вкус. Ха! Вот жирный дурак... - Ну что, стервец, понял, по кому кошки скачут?!
Он что, надеялся меня этим напугать?!
- Понял! - дерзко бросил я, высокомерно изгибая брови, но, признаться, рассчитанный эффект портил один факт. Когда вам доводиться пялиться на жирдяев снизу верх не очень-то поиграешь в "оскорбленное достоинство" и уж тем более, не вынудишь тех пойти красными пятнами со стыда. Ах, и если бы только я мог до него дотянуться, я б ему тогда!.. А еще перестать обращать внимание на острый заточенный конец смехотворной "булавочки", сейчас не казавшейся мне такой уж безобидной.
Правильно! А кому она покажется таковой, когда ту самую свистульку, прежде доставлявшую одни лишь иронические, хлопотные комментарии, картинно вытянуть во всю длину и, лениво спружинив на прочность, со свистом разогнуть, художественно присев в атакующем (ставшим еще более унизительным из-за своей незавершенности!) пассе? И, главным образом, четкой, уверенной (ха!) рукой направить эту самую "булавку", некогда веселящую всех господ "столичных шаркачей", аккурат в лихорадочно бьющуюся жилку от уха!
Этот... жирный, скользкий падальщик-слизняк, окруженный гогочущими, переминающимися с лапы на лапу ызаргами, витиевато склонившись и издевательски качнувшись, с маху звякнул тонкой шпагой, уперев лезвие точно мне - под кадык! Да так насмешливо постучал режущей палочкой по подбородку, что заставил меня зашипеть от злости, и неосознанно податься головой выше, еще выше, а там еще и еще... Кошки!
- А вот теперь давай поговорим, жалкая медуза! - шпага царапнула бледную кожу, я прикрыл глаза от слабости. Сейчас, как никогда (а точнее - вообще никогда, но обстоятельства, господа, обстоятельства...), мне бы хотелось предстать Повелителем Скал и слиться с каменной кладкой под лопатками, просто слиться, вжаться в нее пуще прежнего... Только б отвести от себя этот острейший наконечник, постукивающий по подбородку, лениво подчеркивающий линию шеи, вплоть до выемки острых ключиц! А сей огромный жирный боров и не думал отводить кисть, нет, напротив, все происходящее доставляло ему внеземное наслаждение, ну, а меня мучить эдакому слизняку не просто нравилось, ха...
Да он едва не приплясывал от радости. Крошечная капелька крови выскользнула из-под тонкого лезвия и устало скатилась под рубаху. Кто-то загоготал. Мне стало еще гаже.
- Ты нас заставил здорово побегать, Спрут! К кошкам тебя!
- К кошкам!
- Так его, старшой!
- Задай, меня от девки ради этого ублюдка оторвали, а ее с неделю окучивал...
- Делай медузину, делай, делай, делай...
Неподражаемо. Но мне было не до смеха.
Подлые тухлые морды сливались в одну, я дергался все выше и выше, желая выскользнуть из-под ставшего уж просто нахальным лезвия, а господин Главный Слизняк все щерился и щерился... и хохотал над моими мученьями!
- Дави медузу! Дави ее!
«Спасите... Я уже устал молиться... Так перестань. Но... что мне остается...»
- Во, как мы с тебя спесь сбили! - лодыжка болит, я напрягаюсь невозможно, горло дерет... - Неча будет в следующий раз идти против монсеньера, посмей только еще рыпануться...
"Помогите, ну хоть кто-нибудь... Создатель не слышит, он уснул в Рассветных Садах и никогда и не подумает ради меня пробудиться, кто-нибудь... ведь Создатель забыл обо мне..."
- Ха, вот сейчас уж весь дерьмом стечешься, щенок! Дави медузу!
"А если уже Создатель позабыл о благословенных детях своих, тогда... кому же мне молиться?! И кто поможет, никому ведь... никогда не было дела, никому и никогда, никто и никогда не стал бы для меня,... не посмотрел бы никогда..."
- Так его, так! - перед глазами почему-то блаженно растекаются гнилостные зеленые радуги, лица превращаются в жуткие свинячьи морды, дергаются бурые рыла, щурятся поросшие щетиной глазки и дрожит у бьющейся жилки тонкая плеть... - Так его, никто тебе не поможет, ха...
"Спасите..."
- Никто!
"Молю..."
- Никто!
"Прошу..."
- Никогда!
"Умоляю!!!"
- Ха, ха, ты тут сдохнешь, отродье мерзкого Спрута, ты тут сдохнешь и никто и никогда не придет тебе на помощь, сколько бы ты не пыжился! Никто никогда никому тут не поможет! Потому что в этом королевстве никому нет, и никогда не было ни до кого дела... А ты что думаешь, особенный? Да, особенный, да?! Ха, как же, сдохни, паршивец, сдохни... умри тихо. Умри, как все! Никто и никогда, да!
"Прошу, ну хоть кто-нибудь! Спасите. Спасите, спасите, спасите. Меня!!!..."
А?..
Звук.
Иной звук, звук, звук, треск, вскрик, росчерк, изящный лязг, плеск - в распахнувшиеся до нельзя глаза, бисером, ниткой красного бисера, кровавого бисера, утомленного бисера. И прямо на плиты, на стены, в лужи, всюду, как в Закат... Шорох, рев и метанье, топот тысячи ног, откуда не возьмись - вой диких криков, лихорадочное мельтешение, смытые, бешенные движенья, тела, как взбесившийся табун, растрясшиеся, принявшиеся куда-то нестись... Никто ничего не понимает, не может понять, не может, а там - сбоку, во тьме, кою можно и нужно опасаться - тихий, хриплый смешок, подозрительный скрежет и приглушенное, учтивое: "Господа?". И взрыв, дикая пляска, сумасшедшее метание - туда, в тот крошечный, темный уголок, в темную лапу истинного Заката, где горят, горят и светятся предвкушением дикие, жуткие, невозможно синие глаза... и где тускло мерцает отточенный, поющий с возбуждения клинок.
Первое тело - переломанное, разрубленное пополам, глупое лицо, взметнувшееся к звездам, на него второе, а там и третье, с перерубленными ногами, с оторванными рукам и искусно снесенной башкой... Кто так сражается? Что это - тварь ли, что за тварь так сражается?! Прекрасно, совершенно, дико, увлеченно, кроваво, весело да удивительно прекрасно, с пением, с криками, со смехом, со злыми "хм", мечась, свирепо улыбаясь - криво, перекошено, великолепно, ослепительно и чарующе?!
Леворукий... Это он... Кого же я призвал?! Кто меня спас?! Леворукий! Он, он, он!
Клинок обезумевшей рыбкой заплескался в левой ладони, взметнулся пьяным, багровым росчерком, отсалютовал Закату. А потом извернулся, рванулся, жаля, кусая, огрызая, воюя и поя! Какой-то обезумевший от ужаса солдат взбешенной кобылкой дернулся в бок, кинулся к выходу из обратившуюся в смертельную ловушку подворотни, да не тут-то было! Сумасшедшие синие глаза и лихая, злая, жуткая улыбка, разворот, шажок, знакомый смешок и легкое "звяк"... Тело, безумно качнувшись, с секунду еще постояв, но тут же пошатнувшись, грузно рухнуло на залитые кровью плиты, взбив пенным кружевом ярчайшие, пламенные искры. Искры Заката! Ха! Как стремительно, как стремительно, как чудесно и просто невозможно! Но как прекрасно, Леворукий, как же прекрасно...
Предпоследнее тело глухо шмякнулась на изгвазданные во внутренностях и чужих мозгах плиты, и странная тьма в темном уголке изогнулась несколько приветливо да утомленно, судя по звуку, с лихим изяществом швырнув жесточайший клинок в ножны, лениво опав локтем на стену и слегка склонив незримую голову к плечу. В свет выступил носок начищенного черного сапога, а невидимый спаситель явственно стряхнул с порядком измаравшихся кружевных манжет капельки крови и брезгливо отступил на шажок, окончательно спрятавшись во мрак.
Я мигнул, до сих пор отчаявшись понять. Шпага напомнила, царапнув горло и заставив зашипеть. Жирный боров, сотрясаясь со страху и отвращения, держал руку, как не странно, весьма и весьма крепко, при внезапном нападении со стороны (а с какой и кем?!) даже не дрогнув, не подумав убрать шпагу в ножны да последовать примеру незримого спасителя. Я осторожно, не сказать бы - настороженно попытался скользнуть в сторону, не забывая пристально вглядываться в темную нишу подворотни и лихорадочно размышлять.
Кто... Сам Леворукий? Свихнувшихся Создатель? Ополоумевшие кошки?!
Но, во всяком случае, кто бы то ни был, сработал он предельно четко. И пусть же я все еще не мог окончательно свыкнуться с мыслью об освобождении и глазам просто открывался верить (а что уж говорить про привычную и аккуратную характеристику окружающей реальности), множественные трупы, разбросанные в весьма причудливых да вольных поза вокруг, и заполонившие подворотню конечности различной степени "отрубленности" давали неплохой зарок.
Ведь, кто бы ни был тот таинственный и загадочный спаситель, он... был не просто жесток.
Казалось, у него не было сердца.
- Сударь, - голос, прозвучавший в наступившей за тем тишине, был престранно ленив. А уж после сокрушительной и могучей кровавой круговерти, что мог я лицезреть секунду назад, казался жутким, каким-то неестественным. Секунду назад это существо металось и драло все, что на пути зазевалось, а сейчас... готово подавить зевок и сладко потянуться. Леворукий! - не соблаговолите ли опустить шпагу и отпустить блаженное дитя на волю? Для вящей сохранности и вашей личной безопасности.
- Да ты... - огромное пузо слизня тряслось, вздрагивали и огромные ноздри, - ты... это... это ты!..
- Ах, ну разумеется. Никем иным я не мог бы являться, сколь сильно не желал б пытаться. Это печально, не правда ли? Опустите шпагу. - Какие-то новые нотки в ленивом, равнодушном голосе заставили меня легонько втянуть голову в плечи и поежиться.
- Леворукий! Ты... - толстяк опасно дернулся, дрогнувшая вслед за обмякшей рукой "булавочка" едва не прервала мои жалкие деньки навсегда. - Ты Леворукий! Это ты!
- Не могу согласиться, - насмешливо ответствовал приятный баритон, а потом другим, совершенно отличным с лености и утомленной пряности басом сказал: - Опусти шпагу!
"Булавка", тонко, жалко и промозгло звякнув, покатилась по окровавленным черным плитам. Тень издала тихий смешок, незримо разогнувшись и восстав в полный рост.
- Г... господин... э.. сударь... я... - жирный боров, растеряв весь свой лоск, судорожно пятился, от кого-то прикрываясь руками, - я,... я только исполнял приказ монсеньера, ничего больше...
Так вот как, папочка? Ты... сам приказал меня убить? Как это пошло, милый батюшка.
И как печально, не могу не согласиться.
- И потому вы, несомненно, взялись полагать себя защитником правых и угнетенных, эдаким борцом призрачной справедливости? - из тени лениво выступил хрупкий уголок начищенного до слепящего блеску сапога, показалась точеная лодыжка. На черном не видно крови, не видно, а ведь, ведь она с него буквально реками течет, я вижу, вижу, я и больше никто... - И тот прелестный "монсеньер", что приказал вам такую очаровательную милость, был, тоже, разумеется, одним из тех исключительно честных людей, - за ломкой косточкой выплыло высокое, высеченное стеком исключительного Мастера колено, влилось в сильное тонкое бедро, черное, не имеющее ни морщинки. Кажется, на нем были бриджи, сапоги доходили ровно до колен и без малейшей складочки вправлялись в дорогой и темный бархат. Спаситель был богат, как был богат... как... Леворукий! - Ну, а они, конечно же, были столь добры, что без сомнений, не мудрствуя лукаво, преступили все законы столь неукоснительно оберегаемой чести да отдали вам на растерзание этого... – я изо всех попытался не обидится многозначительной паузой, - ребенка?
Незримый спаситель учтиво склонил голову, прислушиваясь к ответу. Впрочем, что-то мне сейчас подсказывало, что тот его светлость волновал мало, и я, собственно, не вызывал в сем загадочном джентльмене не малейшего интереса. Что ж... Я тихонько вздохнул. Вот в этом-то как раз не было ничего удивительного! Меня никто никогда не замечал, так почему же... почему же это странное... какое - Закатное ли? - существо должно было меня заметить?
И почему же, спрашивается? Почему?!
Я отвел глаза.
Сердцу стало невыносимо больно.
- Молчите? - учтиво осведомился престранный спаситель, выныривая из тени уже по пояс и изумляя крайне изящной для мужчины талией. Ах, она была тонка, как плетка! Разумеется, по исключенью того, что таинственный собеседник действительно являлся мужчиной, впрочем, голос был мужским, так что – извольте - сомневаться не приходилось. - Что ж, сам я никогда не просил духовника, а что до исповедален, так те подавно вызывали во мне истинную дрожь, а потому не буду настаивать на ответе. - Длинные пальцы черных перчаток переплетались на кружеве легчайшего эфеса, а вторая рука – сильная! - свободолюбиво упиралась в крутой бок, поигрывая тонкой ладонью забытый мотивчик. Что-то безумное, кажется, даже кэналлийское, только вот как?! - Так что вы хотите сказать, перед тем, как предстать в лоне, с вашего позволения, Создателя?
- Ты... тварь! Тварь Закатная!
- Весьма поучительно. - Склонил голову спаситель, гордо вступая в освещенную подворотню, но скрывая в липкой тени лицо, сверкая синими глазами. - Я обязательно приму это к сведению, впрочем, если не удосужусь забыть. Так это все, что вы хотели сказать? Прискорбно, дражайший, но не мне вас упрекать. Передайте скорую весточку, гм, потерявшейся и явственно прикорнувшей вместе с Создателем чести... м... Людей Чести, и... передавайся привет тем, кто уже там по моему почину изволит прохлаждаться. Бывайте, мой несостоявшийся друг...
Я не успел даже вскрикнуть, а жирный боров дернуться в сторону. В краткой тишине невыносимо оглушительно прозвучал краткий шажок, ослепительно взыграла тонкая нить померкшей в миг шпаги, а в следующее мгновенье бывший живым человек оглушено дернулся, нелепо и глупо содрогнувшись всем телом и безумно захрипев, и... Кап, кап, кап... Россыпь мельчайших рубинов, ровно, как деревенский горох Окделлов, просыпалась на длинные ровные мостовые плиты, и рухнула жирным мешком огромная туша. В мои глаза уперлись слепые, такие глупые и жуткие блеклые глазки. Л-лево... Я подался назад, побелев и в миг покрывшись холодной испариной.
Никогда... никто не убивал так просто, никогда так просто не убивал... на моих глазах...
Вот почему я... слегка смутился (смутился?!) и... честно говоря, перепугался до смерти. Но не успели бабочки, закружившие в моем желудке, толкнуть скрутившийся в глотке комок... м... как бы поделикатнее выразиться... а, кошки, наружу!.. как я услышал властный голос:
- Дитя, прошу вас подняться. Знаете ли, наши ночи ужасно холодны, а вы удосужились разлечься прямо посередь огромной лужи, что, конечно, не делает вам чести, как следопыту. Хм... На кого же мне туманно намекает ваш красный нос? Эта переносица кажется мне такой знакомой... Поднимитесь же, прошу. Здесь так зябко, да и что мне теперь с вами делать нужно решить прежде, чем тут ежели не соберется толпа, так скопиться все казарменное население столицы точно. Вы застряли? О, это поправимо! Хватайтесь, только оботрите ладони о штаны, вот так...
- А-ай! - я перелетел через голову, дико кувыркнувшись, вывернулся-таки из-под жуткого крюка, собственно, и подловившего меня, как рыбку, и очумело замотал головой.
Где-то совсем рядом пролился звонкими колокольчиками задорный женский смех, я так и замер, в лихом изумлении мигая - неужто почудилось, как, нет! Две самые прелестные куколки - совершенные колдуньи, коих мне когда-либо доводилось видеть в своей жизни, щедро рассыпали искристые, пьяные блестки хохотка, явственного высмеивая неказистую сущность... Мою неказистую сущность! Мне тот час же захотелось со стыда...
Провалиться? Нет, скорее - сгореть!
Но не потому, что меня ласкали отнюдь не лесными взорами прекраснейшие из виденных когда-либо голубых глазок, вовсе не потому, что брезгливо морщились самые чудесные носики, коим когда-либо вообще доводилось морщиться в моем пресветлом присутствии, нет... Потому что под крутые бочки и грудки этих небесных фей обнимали руки в знакомых черных перчатках. А невозможно синие глаза смотрели с редким презрительным смешком. Бледные губы лениво пофыркивали в нежные ушки и целовали прелестные щечки...
Ушки и щечки фей, но не... Почему? Для того, чтобы эти пальцы коснулись вам, кем нужно быть, чтобы эти руки снизошли до вас, никто никогда не поймет, какая это часть, никто никогда, никто... Если вдруг до вас спуститься сам... Как откуда появились, откуда вообще взялись столь утонченные барышни в этих тонких, нежных руках, способных свернуть вечные горы?! Как сам он здесь оказался, должно быть, сей поражающий воображение джентльмен, имя (иль сам облик) которого заставляли меня нервно вжиматься в убогую кладку и холодиться мучительным ознобом, лишь счастливой случайностью имел честь прогуливаться неподалеку и, заслышав подозрительный шум, не счел важным даже отвлечься на то, чтобы приказать кошечкам чуть обождать.
Глупо, но тогда мне казалось... Тогда я еще не знал, что в сем странном существе нет ни совпадений, нет ничего... чтобы он не мог предугадать. Но сейчас!.. Как же это?!
Морок? Туман? Игры Леворукого?
Но...
Я смотрел, смотрел, жадно вглядывался в лицо спасителя, не понимая, отчего так шумит в ушах сердце, и жутко грохочет в висках кровь, отчего смущенье мечется в груди, а душа... замерев на мгновенье, потерянно похолодев на робкую секундочку, внезапно загорается, расцветает пышными розами и отчаянно вспыхивает!.. Или это перед моими глазами полыхают все Рассветы и Закаты, воедино слившись сейчас?! Ах, не знаю, но...
Нет, это не был Леворукий. Нет, это не был Создатель - он не проснулся...
То Ворон - могучий, сильный и вольный - ныне взвил надо мной свои черные крылья.
И распахнул огромное полотно, марево разверз и потянулся.
Вот, признал я с усталым, отчужденным смешком, мне посчастливилось познакомиться с так называемым
"проклятьем Талигойи". Где овации?
- Дитя, я осмелюсь просить вас поторопиться? Или вы так и будете сидеть тут и ждать, как взвоют праведники, м?
- Монсеньер... - почему я стремительно кинулся выхватывать его руку?! Выхватывать и жадно целовать поверх холодных перчаток и россыпи ледяных колец?! По моему лицу катились слезы. - Монсеньер... вы...
- Дитя, - в ленивый, плавный голос вплелась нотка легкого неудовольствия, - да у вас жар.
- Нет, нет! Я здоров! Я так счастлив!
- Не сомневаюсь. Но все же мне бы хотелось сказать вам, чтобы вы ни в коем случае не думали, что я преисполнился благодатей, и не воображали лишнего. Я... не знаю. Давайте остановимся на том, что я, предавшись туманным заверениям некоего Дидериха о добре и справедливости, счел возможным порубить сих наглецов, но никоим образом не желал бы высвобождать вас ради, собственно, вас из... м... "жуткого" плена. Положим то на совесть благословенного поэта. Мне не хотелось вводить вас в пустые иллюзии, беспочвенные и дерзкие. Надеюсь, вы поймете меня, не смотря на лихорадочный и припадочный бред?
- Я... я все понимаю, понимаю... - синие глаза, мои слезы, шум и восторг, какой бред, я так счастлив! - я все понимаю!
- Счастлив слышать. А теперь пройдемте. Раз уж мне довелось вас... спасти.